И вмиг вытянулась шея хозяина. Прытко забегали глаза.
— А что с малой печью? Почему не разожгли?
— Пока о ней забудьте, хозяин, — сказал солдат-фронтовик, сноровисто заполняя формы тестом.
— Это в каких смыслах?
— В тех смыслах, что с пшеничными булками пока стоп. Когда людям суют яшник — вот то кризис… Мы и замесили хлеб по новому рецепту: с сеянкой да с пеклеванкой.
— Это же разбой, грабеж…
— Обратно вспомнили старое? Никакого грабежа нет. Будьте себе хозяином, получайте прибыль с вашей фирмы. Накиньте там пятачок на кирпичок… А пришло время подумать и о людях.
— Знаете что, братцы, я посоветуюсь с хозяйкой…
— Дело ваше, — ответил из траншеи Костя-бородач. — Что? Взяло кота поперек живота? А с этого самого дня вам краще, хозяин, советоваться с нами.
— А как же быть мне… Я привычный до булки…
— Эх, добродий Неплотный, — рассмеялся на весь цех хромой солдат. — Будет время, посмотрите, вот этими руками, вот на этих же столах не то что булки, а буду камстролить птушки, пирожные наполеон, сайки, что свайки, калачи, что рогачи. А пока потерпите… Богач ест калачи, а не спит ни в день ни в ночи…
— Какой я тебе богач, какой я тебе, братец, добро-дни?
— Вот видите, у вас умная голова. Смикитили, что добродий — это уже не тот номер калош. Поймите — вам лучше советоваться с нами. Для вашей же пользы…
Тяжело, всем корпусом наседая на палку, пан Неплотный покинул пекарню. Но до того как советоваться со своей хозяйкой, хозяин булочной, накрутив на кончик трости носовой платок, тщательно стер со всех ставен своего дома огромные, выведенные мелом тризубы, которые спасали его от погромщиков-гайдамаков.
…Весть о появлении красного бронепоезда взбудоражила население слободок, а еще больше — разговоры о том враче-моряке. Ведь до этого только и слышно было о «зверствах» красногвардейцев. А те обошлись с ранеными «сечевиками» по-братски.
Вечером того же дня через пески Полигона со станции приплелась на слободку какая-то безоружная обшарпанная команда. В разодранных жупанчиках, в папахах с подоткнутыми за воротник шлыками, с обмороженными ушами и выпученными от страха глазами, «вольные казаки» рассказывали о страшном бое под Крутами, о дьяволах в матросских бушлатах. Из студенческого куреня сотника Омельченко спаслись немногие. Но, избежав гнева моряков, спасенные помнили и о гневе атаманов, хотя поезд Петлюры, лично давшего бой под Крутами молодым и отважным полкам Юрка Коцюбинского, давно уже проскочил на Киев. Следом за ним в трех эшелонах вернулась с поля боя и его гвардия — гайдамаки-запорожцы, их черные курени.
А остатки посланных под Круты «вольных казаков» предпочли возвращаться домой задами, через слободку, по застывшим протокам. В сумерки уже по накатанным на льду тропкам Назар двинул в город. В курене, растревоженном рассказами беглецов о битве под Крутами, не умолкал гул голосов. Туда было послано шестнадцать сотен, по одной от каждого куреня. Записывались и добровольцы — студенты, гимназисты, ученики семинарий, чиновники, молодые учителя, поповичи. Чотарю Неплотному враз нашлась срочная работа в столице. Хромой солдат-фронтовик предупредил Назара: если он махнет на Круты, то в пекарню пусть не возвращается. Нет дураков надсаживаться за йолопов гайдамаков. Солдат, который уже верховодил у печей, понимал, что если пока обходилось без крови, то там, на фронте…
Так удалось избавить молодого подмастерья от маршевых куреней.
Не попал он в ту катавасию…
Круты! Спустя год на устах всего крикливого петлюровского воинства будет жить одно слово — Мотовиловка. Название захолустной станции на перегоне Киев — Винница, где с помощью галицких «сечевиков» атаманам удалось разгромить гетманское войско, а потом захватить Киев и утвердиться в нем вопреки козням остававшихся еще в нем немецких генералов.
Мотовиловка стала символом торжества самостийництва. Не сомневаясь в успехе, будущие герои Мотовиловки, предвкушая грядущие победы, двинулись к Крутам. Но там их ждали не выкормыши немецкого кайзера — сердюки и компанейцы Скоропадского, а рвавшиеся в бой отряды рабочих и крестьян Украины, которым пришли на помощь моряки Балтийского флота, красногвардейцы Москвы и Петрограда.
Круты — это грань между несбыточными надеждами и трезвым разумом. Круты отрезвили многих. Отрезвили в первую очередь тех, кто хотел прозреть, и направили их на верную дорожку. Отрезвили одурманенную националистическими лозунгами учащуюся молодежь. И в то же время зародили неистребимую скверну… Ту скверну, которая в страшном ослеплении протягивает руку вековечным врагам родной земли.
Назар проснулся, услышав на ступеньках знакомые шаги. Эти шаги он узнавал за сто верст… Сначала не поверил своим ушам. Но вот скрипнула дверь. В подвал в своей гимназической шинели с волчьим воротником, в отцовском картузе с наушниками, совершенно преображенный, ввалился пан чотарь. А было то задолго до рассвета.
У Назара непроизвольно сжались кулаки. Такой наглости он не ожидал даже от своего молочного брата. Но тут больная, понимая состояние сына, пожаловалась на стужу. Попросила согреть окоченевшие руки, усадила Назара возле себя на скрипучей койке.
— Это тебе, мамка, — буркнул Гораций, двинув на стол бутылку дешевенького вина и два лимона. — Не такой я уже жмот, как некоторые понимают. — Он покосился в сторону Назара. — Через неделю наши меняют дислокацию — перебираются в новый дом на Лютеранской. Без меня. Само собой. Но я дал команду: тебе отдадут комнатушку Ады. Здесь, на слободке. За это смотри, мамка… Не дай бог кто станет прижимать нашу фамилию. Вернусь — должником не останусь…
С трудом сдерживая себя, молодой пекарь посмотрел на фибровый чемодан, на переброшенный через плечо элегантный плащ. Вспомнил осеннюю поездку на пароходе — такой же плащ, такой же чемодан.
— Шо, отвоевался? Потянулся к «аргентинским ковбоям»? Смываешься? На Дон?
— А шо? — Бывший чотарь криво усмехнулся. — Рыба ищет где глубже… С нашими хуторскими генералами много не навоюешь. Не устояли против вонючей босвы. А если появится настоящее войско? Тот же генерал Довбор-Мусницкий? И скажу по правде — осточертела мне вся эта музыка… «Рушныцю на пузыцю!», «Пан за пана ховайсь!»
— А как же с твоим хвастовством? — гневно бросил Назар. — Собирался после Крут сбросить с коня «изменника» Богдана, а на его место, посадить «народного героя» Мазепу?
— Да, хвалился… Другие хвалились разбить в пух и прах большевиков. А шо вышло? Не я Богдана сажал на коня, не я его буду скидывать. Прощевай, «вольный казак». Прощевай, мамка! Так заруби себе на носу… Про нашу фамилию…
«Аргентинские ковбои»! Они мечтали о бешеной охоте на диких мустангов в чужих просторах, а опачкались с головы до ног при первом же серьезном испытании на родной земле.
Вот так исподволь рушилось возведенное на песке зыбкое здание псевдогайдаматчины. Гайдамаки Гонты и Кармалюка — те восставали против угнетателей народа. А эти, фальшиво клянясь народом, готовили ему новое ярмо… Не помогла и ловкая спекуляция на благородных чувствах, на естественной любви молодежи к родной земле, к народу, к его героическому и славному прошлому.
Обманутые своими атаманами, одни пали на заснеженных полях Нежинщины под Крутами, другие — на обледенелых дорогах Черкасщины, у Гребенки, на этих дальних подступах к Киеву. Те, кто пришел в городские курени Михаила Ковенко, чтобы обманывать других, при первой же неустойке первыми бросились в кусты.
…Назар все еще аккуратно являлся на сборный пункт Печерского куреня. Заступал на дежурство. Ходил в караул. После изнурительной работы у печей мерз добросовестно на посту. Не пропускал часов шагистики и тупой муштры. Признавал атаманов. Верил еще в их громкие слова. Видел в них не только строгих начальников, но и смиренных подчиненных.
А вот однажды… Подменявший Горация молоденький чотарь торопился на рандеву. Переложил на молодого Турчана свое задание — составление описи казенного имущества подразделения. Назар отказался. Отбыв свое, тоже спешил на слободку — накормить больную мать. Чотарь рассвирепел. Гремел о дисциплине. Об анархии.
