Шкуровцы сплошной тучей надвигались на «драгун». Жиденькая цепочка эскадрона повернула. Вдали, в полукилометре, под напором белоказаков отходил Ромашка. Разъяренные белочеркесы гнались за Дындиком, словно хотели ему отомстить за то, что он им не дал расправиться с попавшим в окружение батальоном.

Парусов, оставаясь возле железнодорожной будки, следил за погоней. Тут же, прячась за ствол разбитого клена, с полевой книжкой в руках находился и Кнафт.

Белые казаки, упустив «драгун», заметив в логу одну из батарей пехоты, ринулись к ней. Артиллеристы, взяв орудие на передки и цепляясь за лафет, на ходу вели огонь по скоплениям деникинцев. Снаряды, не столь поражая, сколько сдерживая врага, летели в мерзлую землю, в пространство, в небо.

Алексей с увлечением следил за невиданной им работой наводчиков. Время от времени он останавливался, успокаивал охваченного стадным чувством коня, словно чуявшего, что ему угрожают налитые кровью и яростью лица деникинских головорезов и холодный блеск их клинков. Булат, не то бравируя, не то борясь с тем неприятным чувством, которое рождалось при виде приближавшихся шкуровцев, нарочито не торопился.

Вдруг лошадь метнулась в сторону, захрапела. По ее плечу из раненого горла потекла яркая кровь.

На мгновение у Алексея потемнело в глазах, он подумал — вот-вот налетят шкуровцы с их острыми клинками. На миг что-то сдавило сердце. «Зачем полез вперед? Оставался бы возле будки с Парусовым».

Алексей с отвращением отогнал от себя эту мысль. Вспомнилась ночь в Тартаке, тускло освещенная комната штаба, раненая Мария на диване и Боровой, который с такой уверенностью положил руку на его плечо со словами: «Булат будет комиссаром полка».

И все же его нервировал этот топот казачьих коней. Булат погладил вороного, слегка стиснул его бока шенкелями, словно опасаясь причинить ему боль. Конь рванулся вперед и полетел вскачь. Жуткий храп, вылетавший из раненого горла вместе с кровью, заглушал топот и звериный вой казачни.

А вот и железнодорожная будка, занятая своими. Здесь и пешему не страшны шкуровцы. Вороной, мгновенно прервав храп, закрыл глаза и упал.

После боя со шкуровцами в лощине собрались эскадроны. Алексей достал из полевой сумки бумагу. Появилось желание побеседовать с близким человеком. Окоченевшие пальцы едва держали карандаш. Алексей писал:

На конверте Алексей написал:

Под Касторной разыгрался второй акт белогвардейской трагедии. Двадцать два полка конницы и восемь полков терской пехоты Деникина, сопровождаемые бронепоездами, с 6 по 15 ноября, страшась мысли о разгроме, оказывая красным отчаянное сопротивление, ценою большой крови отстаивали каждую пядь земли.

15 ноября кавалеристы Буденного, поддержанные горняками Донбасса и волжанами из Симбирской бригады — бойцами 42-й стрелковой дивизии на одном фланге и 8-й стрелковой — на другом, захватив танки белых, ворвались в Касторную. Далеко на западе, дезорганизованные сокрушительными рейдами Червонного казачества, добровольческие силы Май-Маевского, не выдержав натиска 14-й советской армии, отдали ей Курск.

Если с 10 по 30 октября под Орлом — Кромами войска Южного фронта развеяли ореол непобедимости деникинской армии, то под Касторной они ей нанесли смертельный удар.

Врезываясь клином в глубь расположения врага, красные войска изолировали Донскую армию Деникина от Добровольческой.

А теперь? Куда наносить удары теперь — через Донецкий бассейн или же через донские земли?

Прошлый опыт учил, что продвижение по бездорожным пустынным степям Донской области, помимо многих неудобств для наступающих, вызывало ярость и сопротивление белой казачни.

В то же время неохотно, как это и предвидела партия, донские казаки шли драться под Елец и Харьков.

Центральный Комитет Коммунистической партии потребовал от Верховного командования направить основную группировку сил через Харьков и Донецкий бассейн, где Красную Армию ждали уголь, металл и горячая поддержка революционных рабочих.

Белые отступали гигантскими шагами. Красные полки, не успевая их догонять, грузились на сани. И тогда бойцы, добившиеся неслыханным напряжением неслыханных побед, бросили клич: «Они нас — на танках, а мы их — на санках».

Кружила метель. Снег, подхватываемый восточными ветрами, белым призраком носился по полям. Сухая колючая крупка секла до острой боли, заставляя всадников двигаться с полузакрытыми глазами. Заиндевели ресницы. Длинная шерсть лошадей покрылась инеем.

Дорога шла по холмам, где лишь накануне разыгралась кровавая касторненская битва. Жестокий циклон, рвавшийся всю ночь из калмыцких степей, надул плотные сувои снега, перемешанного с грязным песком. Среди высоких сугробов торчали брошенные в паническом бегстве артиллерийские передки, пушки с развороченными стволами, зеленые фургоны, путешествовавшие со шкуровцами еще из кубанских станиц.

С сияющей брешью в правом борту, полузаметенное снегом, стояло на одном из склонов ромбовидное стальное чудовище «виккерс». Это был один из заморских танков, пущенный беляками против советской кавалерии.

Жуткое зрелище представляло поле, усеянное бесчисленным множеством осаждаемых крикливым вороньем конских трупов. Вытянув перебитые ноги, они валялись с окровавленными, изъеденными животами. Заметив колонну всадников, поджав хвост, с протяжным завыванием убегали в чагарник полевые хищники.

Тут и там в лощине и на склонах холмов виднелись тела порубленных деникинцев. Одни из них лежали скрючившись, словно находились в глубоком непробудном сне, другие — с широко раскинутыми руками — напоминали распятия. Напористый калмыцкий ветер, образовав вокруг человеческих трупов островерхие задулины, зло трепал красные хвосты казачьих башлыков. Эти не погребенные еще под сугробами остатки казачьей справы на фоне свежевыпавшего снега казались ручейками струящейся крови.

Никто не предал земле жуткие останки воинов, обманом и принуждением втянутых Деникиным в жестокую братоубийственную распрю. Слишком жарким и беспощадным было давешнее сражение, накануне слишком неистовствовал к вечеру буран.

Там, у Орла, под сокрушительными ударами красных стрелковых дивизий и украинской конницы, не щадивших ни своих сил, ни своей жизни ради спасения революции, лег костьми цвет белогвардейской пехоты — офицерский корпус Кутепова, а здесь, на касторненских полях, под саблями красных кубанцев рассыпалась в прах краса деникинской конницы — корпус Мамонтова и корпус Шкуро.

И тут же, на кровавых полях вокруг Касторной, кавалеристам Донецкого полка, остывшим уже после вчерашних рубок и жаждавшим мира, воочию представилась война во всем ее омерзительном лике.

Парусов, сменивший демисезонное пальто на синюю венгерку, в неизменной фуражке с наушниками, поднял хлыст, давая сигнал к наступлению. Полк двинулся мелкой рысцой.

— Душу на нитки разматывает и без никоторых данных, — жаловался Гайцев. — Ох, и не люблю я эту офицерскую езду!

Отозвался Дындик:

— А ты что — хотел гонять, как извозчик, коням нутро разрывать?

Ромашка на своем сером грузном жеребце, в невесть откуда раздобытой поддевке, подпоясанный красным кушаком, в мохнатой шапке есаула Арсланова, с коротко подстриженной бородкой и лихо подкрученными усиками, походил на атамана времен партизанщины. Экипировавшись таким образом, он словно старался внешним видом сгладить те изъяны в характере, которые мешали ему стать твердым, волевым командиром.