Сейчас, следуя во главе эскадрона, он, засунув озябшие пальцы в рукава, чуть сгорбившись, несмотря на свою грозную внешность, имел вид человека, придавленного судьбой.

Алексей подъехал к нему. Ромашка признался, что его сильно потрясла встреча с Натальей Ракитянской, поведавшей ему о страшной судьбе Виктории.

— Неужели, Юрий Львович, вы так и поверили ей? Я думаю, больше со злости она все наговорила. Сами знаете, в институте ее звали ябедой.

— Все может быть. — Ромашка поднял на комиссара полные печали серые, с заиндевевшими ресницами глаза. — Но откуда-то она знает, что сестра вышла замуж за военного комиссара?

— Ложь тем страшнее, чем она правдоподобней! — попробовал утешить командира Булат.

— И что, если деникинцы в самом деле убили мужа Виктории? Товарищ комиссар, — продолжал удрученно Ромашка, — лишился я лучшего друга. Он тоже из прапорщиков. Ах, бедная, бедная сестренка! В такие годы остаться вдовой с крошкой на руках…

— Ну, полно, полно, возьмите себя в руки, Юрий Львович. Смотрите, вам есть о ком подумать, — Булат указал пальцем на растянувшийся строй перезябших всадников.

Ветер не утихал. Зло звенели снежинки.

Небо, устланное пушистыми серыми тучами, казалось свинцовым. Ничто не меняло его однообразного колорита. Лишь на востоке из-за высокого бугра, предвещая злую непогоду, торчала, словно окованная ярко-серебристым ободком, бурая заплата.

Дорога то падала вниз, то шла на подъем. Кони, скользя и оставляя на ледяном покрове проселка глубокие царапины подковных шипов, передвигались с трудом. Бойцы, спешившись, вели лошадей в поводу. Далеко впереди, на заснеженных буграх, копошились, как муравьи, отдельные повозки, всадники, люди. То отступали деникинцы.

Сорвалась и понеслась к горизонту звонкая поземка, завьюжило на буграх. Тяжелое дыхание черного бурана душило, сбивало с ног все живое.

— Эхма, — покрутил головой Твердохлеб, — началось!

Епифан, следовавший сзади, напрягая голос, крикнул:

— Совершенно правильно показываете, товарищ Твердохлеб! Покрутит малость коням хвосты.

— Кабы головой думали, нешто гнали б народ в такую ялдовину? — заворчал Чмель.

— Ну, понес, Чмель, — ухмыльнулся Епифан, стуча зубами и согревая дыханием пальцы. — Твоей головой думать — вовек с печи не слезать. А еще партийный!

— Што — как партейный, у него шкура иная? — огрызнулся Чмель.

Кони, белые от инея, опустив в напряжении голову чуть ли не до самой земли, шипами подков цеплялись за каждый выступ земли.

Чтобы хоть немного согреться, люди спешились и шли пританцовывая. Поминутно то тут, то там, не устояв на ногах, падали всадники. Кони останавливались, обнюхивали распластанных на дороге седоков.

Впереди полка, словно совершая прогулку, в тонких сапогах, в синей венгерке следовал Парусов. Он двигался медленно, не торопясь. Время от времени снимал наушники, тер уши. За ним с двумя лошадьми плелся коновод.

С востока все наскакивал и наскакивал тугой циклон, на долгие минуты заволакивая снежной пеленой неимоверно растянувшуюся колонну.

И тогда Алексею казалось, что полка нет, что он куда-то исчез, оставив на этой страшной дороге лишь то, что смутно маячило перед глазами, — пол-эскадрона, орудия. Много ли с этими силами совершишь здесь, в глубоком неприятельском тылу, далеко от своих?

А как покажет себя командир? Захочет — часть добьется большого успеха. Не захочет — эскадроны вернутся ни с чем. Да вообще вернутся ли они? Не разобьют ли их тут, во вражьем тылу? Ведь в бойцах нет абсолютной веры в своего командира. Ведь он ни разу с обнаженным клином в руках не вел их в атаку. Ни разу не показал себя перед ними как командир и как воин.

Следуя за Парусовым, безостановочно двигалась захлестнутая пургой голова колонны. Она показывалась лишь на четверть секунды, чтобы сразу же снова пропасть. Кони пошли еще медленнее, а люди, прижимаясь к плечам лошадей и прикрываясь их телами от страшного бурана, на ощупь продвигались по скользкой земле.

Дорога круто пошла в гору. Помогая упряжкам, орудийные расчеты приданной полку батареи, спешившись, вросли плечами в щиты и колеса пушек. По команде Ромашки поспешили на помощь батарейцам люди головного эскадрона.

Медленно ползли вверх, подталкиваемые бойцами, тяжелые от обледеневших колес орудия.

Чмель уперся плечом в холодный щит пушки.

— Конь в борозду, баба в межу. Так и дыхало свободно может лопнуть.

— И что за погода? Небеса и те заодно с кадюками, — жаловался Фрол Кашкин.

— Скорей они заодно с нами, — ответил Твердохлеб.

— Как с нами?

— С нами, — нажимая на колесо, пояснил арсеналец. — Запорошит Деникину глаза, он нас и не заметит.

— А?.. Что?.. — наклонился к политкому туговатый на ухо Гайцев.

— Говорят, хорошо бы, товарищ командир, четвертинку в таку серьезную минуту, — кричал посиневший Фрол.

— Правильно, правильно говоришь, товарищ Кашкин, одну маленькую четвертиночку и без никоторых данных.

Подходили и хватались за орудийные щиты бойцы других эскадронов.

— Ну и погода серьезная, — сплюнул Дындик, — настоящий морской шторм на десять баллов.

— И погода сурьезная, товарищ командир, и морозец на так твою боженьку… — Слива, крепко выругавшись, поскользнулся, оторвался от пушки. Упав на спину, стал скользить вниз, к яру, в обрыв… — По-мо-ги-те… ради Христа!.. Ря-туй-те!..

Епифан рванулся вперед. Изо всей силы всадил клинок в мерзлую землю.

— Ай-ай-ай… У-у-ай! — завыл боец.

Клинок, проткнув полу шинели и задев ляжку бойца, задрожал как струна.

— Что ж ты, Слива, — укорял чудом спасшегося кавалериста Дындик, — на этом свете ты кроешь бога вовсю, а как того света чуть понюхал, решил с Христом помириться…

Буря неистовствовала где-то за обрывом. На миг стало светло. Кони, будто почуяв свободу, зашагали быстрей. И вдруг опять все погрузилось во мрак. Буран снова накрыл колонну густой, непроницаемой пеленой.

Упряжка резко остановилась. Орудие дернулось, перекосилось, поползло вниз. Кони, выбиваясь из сил, цеплялись за каждый выступ. Мерзлая почва под их копытами трещала, как битое стекло. Не в силах справиться с тяжелой нагрузкой, упряжка сдавала. Бешено храпя и дрожа всем телом, кони поползли вниз за орудием. Люди, разжав руки, попятились в сторону. В воздухе, словно, собираясь взлететь, замелькали гривы и ноги вздыбленных лошадей. Орудие бесшумно скользнуло в обрыв.

Налетел шквал. Все закружилось в белом мареве, заглушая пронзительный человеческий крик:

— Хрола унесло!.. Хро-о-ла!.. Про-пал Хро-ол!

Люди взялись за другое орудие.

Буря не утихала. Внезапно наступили густые сумерки, а за ними и ночь. Приблизились к колонне дозоры. Остановились эскадроны. Полк, сбившись с пути, решил дожидаться утра. Длинная походная колонна, подтянувшись, разбилась на кучки. Кто обнимал шею коня, кто упирался в плечо своего боевого друга, кто, закинув руки через седло, положил голову на его ленчик и дремал.

Спешенные всадники опускались на корточки, а потом, усталые, разбитые, оседали вниз, засыпая на голой мерзлой земле.

То тут, то там слышалось перешептывание.

— Деникин обратно разбил три дивизии.

— Брешут, будто на левом фланге две бригады целиком с командирами, с обозами, с музыкой передались.

— Гавкай, да осторожно!

— Правильно, собака гавка, гавка, та и здыха.

— Гляди, и он скоро сдохнет.

— А може, ему за это заплачено?

— Когда конец-край той войне?

— Хоть бы замирение вышло.

— Слыхать, будто Ленин дал приказ… Чтоб каждого второго красноармейца на два месяца в отпуск… домой, значит…

— Раздвигай, брат, шагалки. Чего захотел!

— Ленин пишет одно, а командиры скрывают.

— Известно.

В ушах Алексея все время звенел отчаянный крик кавалеристов: «Хрола унесло, пропал Хрол!» Он не мог представить себе, что больше не увидит этого никогда не унывавшего человека, так доверчиво вручившего свою судьбу «товарищам партейным», которые, по-человечески отнесшись к его малодушию тогда, в теплушке, приняли его в свой круг и помогли вновь стать на верную дорогу. «Да, — подумал с горечью Алексей, — не видать уж бывшему царскому кучеру ни четвертинки, ни своих китайских гусей, о которых он так горевал, беседуя часто со своим закадычным другом Селиверстом Чмелем…»