27
Тянулись скучные серые дни. Реже показывалось солнце на небе, затянутом мутными тучами. Несколько раз на день сыпал нудный назойливый дождь.
Каждое утро возвращались одни и отправлялись другие разъезды, охранявшие дивизию с флангов и с тыла. Мамонтов рыскал по центральным губерниям, он жег и грабил, грабил и жег усталую, изможденную Россию. Его колонны тянулись все глубже к центру республики. Казачьи кони изнемогали от напряжения и непосильной клади. Всадники мамонтовского корпуса, щеголяя друг перед другом «успехами», в завоеванных городах и селах старались нахватать побольше добра. Чем глубже проникал Мамонтов в тыл Красной Армии, тем длиннее становились его обозы и короче полки.
42-я дивизия под натиском белых отходила с рубежа на рубеж. Она заняла новый фронт теперь уже северней железной дороги Киев — Воронеж.
Отступал и Донецкий кавполк. В пути, недалеко от Касторной, Алексей вместе с бумагами из дивизии получил небольшой помятый конверт.
«Леша, — писала Мария Коваль, — я нахожусь в дивлазарете. Все относятся ко мне сочувственно и ухаживают за мной. Иногда мне становится неловко, когда закаленные, боевые красноармейцы стараются мне угодить во всем. Главное, Леша, сейчас не время отлеживаться. Рука заживает. Рвусь в строй, но врачи, — знаешь, медицина — вредный народ, — не пускают. Не так мучает рана, как большая потеря крови. А все же надеюсь скоро встретиться. Многое хочется тебе еще сказать. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, получу ли я ответ на него. Эх, Булат, полгода думать о человеке, который об этом И не догадывался! В фургоне, когда мы ехали из Тартака, ты бросил одну фразу. Я бы дорого дала, если бы могла услышать ее еще раз. Быть может, она мне помогла тогда перетерпеть острую боль. Хочется побыть рядом с тобой, подержать твою руку, как тогда, и быть понятой с одного взгляда. Я все чего-то жду. Я все та же, и душа моя полна тревогой. Видимо, судьба такая — всегда носить тоску и грусть в душе.
С комприветом Мария.
Кланяйся боевым друзьям. М.».
Алексей читал письмо на ходу. Широкий шаг лошади качал его в седле. На душе стало тепло и в то же время тревожно.
На что это намекает Мария? Кто взволновал ее сердце? Неужели он, Алексей, смотревший на нее лишь как на друга?..
Ночью комиссар полка вместе с политкомами эскадрона проверял караул, посты. Выступив с рассветом, эскадроны до обеда отмахали больше полусотни верст. Сегодня, как и вчера, полк двигался форсированным маршем. Конь Булата, измученный тяжелыми переходами, «ковал» на рыси, цепляя задними копытами передние. А до стоянки, назначенной приказом, было еще далеко.
Стало темнеть. Вправо и влево от дороги распластались поднятые плугом свежевспаханные поля. Над зябью то поднимались, то опускались стаи крикливых ворон.
Впереди маячили очертания сумрачного леса. Молча двигалась колонна. Тишина нарушалась лишь бесконечным дробным топотом копыт. Душил запах конского пота.
Алексей, раскачиваясь в седле, думал о том, что вот со всех концов родной земли собрались и идут здесь по дороге разные, но движимые одной целью люди. У каждого, у большинства, там, позади, осталось дорогое — родные, хозяйство, пашня, шахта, завод…
Где теперь все его друзья, с которыми он делил и горечь поражений и радость побед? Остались ли они там, в деникинском подполье, в лесах и трущобах Киевщины, готовя новые удары врагу, или так же, как и он, качаясь в видавшем виды седле, совершают ночные переходы?
Думал он о тете Луше, оставшейся в далеком тылу. Каково ей теперь там, с деникинскими головорезами? Представился ему и Киев, его тенистые парки в их увядающей осенней прелести. Конец сентября. Мерцающей ржавчиной пламенеют клены. Словно обрызганные охрой, желтеют шатры развесистых лип. А киевские каштаны, обстреливающие прохожих своими темно-коричневыми ядрами! А сентябрьские вечера у Днепра! Всегда чем-то загадочным отдавала послезакатная синева, окутывавшая заднепровские дали.
Он думал о Марии Коваль, этом душевном товарище. Теперь она в больничном халате…
Полк, отступая, приближался к Касторной.
Голова казалась налитой свинцом. Сильнее закачался в седле корпус. Перед глазами в просторе ночи рельефно стали вырисовываться очертания журавля колодца, крыш крестьянских хат и крон высоких деревьев. Начинался заманчивый для всех усталых путников сладкий мираж…
Радость близкого отдыха и крепкого сна заполняет все существо. Стремясь к заветному причалу, Алексей инстинктивно сжимает бока лошади. Конь удлиняет шаги… И вдруг… Обидно тает заманчивое видение… Деревня исчезает, куда-то рушится… Руки, ноги неимоверно тяжелеют. Еще более хочется отдыха, и еще труднее кажется путь…
Наконец вдали, на крутом косогоре, возникают из мрака реальные приметы долгожданного жилья. Но на сей раз настоящие, ощутимые. Лают собаки. Во дворе большой барской усадьбы шумят квартирьеры.
Алексей вваливается в просторную комнату, пропитанную устойчивым запахом уюта и теплого угла.
Со стены смотрит круглое, самоуверенное и почему-то очень знакомое лицо. Булат, словно преодолевая чье-то сопротивление, с закрытыми глазами тяжело опускается на мягкий диван.
…Утро.
Алексею бросился в глаза темный квадрат на обоях. У противоположной стены, на кушетке, с открытыми глазами, о чем-то задумался давно уже проснувшийся Парусов.
Уставленный безделушками, прирос к окну большой письменный стол на точеных ножках. На ажурных угловых тумбочках, покрытых тусклым лаком, высились старинные китайские вазы.
Хрусталики свисавшей с потолка великолепной люстры сверкали, переливаясь радугой. С потемневших портретов, занявших все стены, неприветливо косились строгие генералы, офицеры; сдержанно улыбались затянутые в корсеты дородные женщины. Только то место, откуда давеча смотрело на Алексея почему-то удивительно знакомое лицо, выделяясь на вылинявших обоях свежестью узора и красок, ничем не было заполнено.
Скрипнула дверь.
— Разрешите?
На пороге, в сопровождении большой группы бойцов, показался с красным, возбужденным лицом и горящими глазами кавалерист Слива.
— Так вот, товарищ политком, дозвольте маленечко тут пошуровать. Может, найдем нашего обормота.
Парусов сел на кровати. Алексей, сбросив с себя палатку, которой накануне кто-то заботливо его укрыл, вскочил на ноги.
— В чем дело, товарищи? — спросил он, ничего еще не понимая.
Слива продолжал:
— Я говорю о бывшем командире Раките, об Индюке. Мы как раз попали в его родовое гнездо, в экономию их благородия.
Пришла, сопровождаемая Чмелем, хозяйка усадьбы. С ней худенькая, с высокомерным лицом, моложавая женщина.
— Тащите-ка сюда то, что здесь висело, — Алексей, посматривая строго на старую помещицу, указал пальцем на темный квадрат обоев.
— Элеонора, иди! — простонала старуха, обращаясь к своей спутнице.
Принесли портрет. На нем художник изобразил штаб-ротмистра Ракиту-Ракитянского во всем блеске его парадной гусарской формы. Приблизился Парусов, взял в руки полотно. Молча на него глянул, молча возвратил комиссару полка.
Кавалеристы шумной гурьбой тронулись в комнаты.
Алексей знал, что изменник не мог находиться здесь, у себя в имении. Ему было ясно также, что кавалеристы будут искать не то, о чем они ему говорили. Он смотрел на украшенные портретами стены, на ценные безделушки, на китайские вазы и понял, что через час-два здесь будет хаос, разрушение, ад.
Можно было бы остановить мстящую, неумолимую руку, которая за час уничтожит то, что собиралось десятилетиями, и то, что сотни старательных тружеников делали тысячи часов, потратив самые цветущие свои годы на создание всех этих шедевров, которыми они сами не пользовались и часу.
Но мысль о предателе, о его деланной учтивости, о его наглом обмане, о том, что он где-то там вместе с мамонтовскими бандами жжет достояние республики, уничтожает лучших людей страны, наполнила и Алексея жаждой мести.
