— Да! — зажав рукой ярко раскрашенную бороду и оценив прищуренным оком сделанное, вздохнул он. — Люди купляют своим дочкам приданое, мы нашей — микстуру…

Вокруг красильщика всегда толпился народ, особенно вечерами, после дневной работы. Изделия изделиями, а людей привлекал и сам процесс работы. Я смотрел на бородатые сосредоточенные лица. Молчание селян подчеркивало их уважение к труду инвалида. По сути говоря, та красота, которая привлекала их и выходила из-под рук Березовского, была раскинута повсюду: на усадьбах с их мальвами, подсолнухами, цветущим маком, на их полях, на красочных лугах. Но красота — органическая потребность человека. Ему хочется, чтобы она постоянно радовала его. Не только вдали — в поле и на лугу, но и вблизи — дома, не только днем, но и ночью, не только летом, но и зимой.

Вот почему так радушно встречали в деревнях человека, который на глазах у людей создавал изумительный мир красок и цветов. Его простенькие березки с их задушевной прелестью напоминали веселых невест. Стройный куст ковыля будто раскачивал свои пышные султаны, а каждая былинка трепетала, и каждый стебелек ликовал…

Мы возвращались домой. Я был полон новых впечатлений. Близкое знакомство с природой оставило неизгладимый след в моем восприимчивом сердце.

Мальва, ожившая на деревенском приволье с его сочным подножным кормом, бодро шагала по знакомой дороге. Невесел был лишь сам Березовский.

Работал он все время зверски, сверх сил, очень много. А результат? Узелок с выручкой — пригоршня медяков и несколько серебряных монет в красном носовом платке — не отягощал кармана мастера. И это — следствие не скупости клиентуры, а ее тяжелой нужды. Богатые мужики — «хозяева» покупали настоящие опошнянские тканые изделия. Заказчиком Березовского был трудовой человек. А трудовые люди в ту пору, как и он сам, терпели нужду.

— Слава богу, даром не проехались, — рассуждал сам с собой бывший солдат. — Кое-что всевышний помог-таки нам заработать. Хорошо, но не очень. Этого хватит дочке на билет до Черкасс. А дальше что? — Он ухватился красной от фуксина рукой за пеструю, не мытую еще бороду. — Продать алмаз — клади зубы на полку зимой. Продать Мальву — подыхай с голоду летом… Ах, доченька, доченька. Другим невестам бог посылает богатого жениха, тебе он послал богатую хворобу… А она там ждет — вернется папа, привезет капитал…

И тут, как обычно, Березовский начал фантазировать:

— Капитал, капитал! А что такое капитал? Ты увидишь, Никодим, вот мы въезжаем в Кобзари, а на свое высокое крыльцо выходит сам почтмейстер и машет нам рукой, а в его руке казенная бумага: «Господин Березовский! Вам перевод из Америки. Перевод на сто тысяч…»

— Это же больше, чем у пекаря-турка, чем у лавочника Харитона, даже больше, чем у свинаря Костыри! — восклицаю я. — Что вы будете делать с такими деньгами, господин Березовский?

— Э! Я найду им работу, этим деньгам, — расплылся в счастливой улыбке Березовский, будто уже владел сказочным богатством. — Прежде всего отдам долг эфенди Сабиту. Брал я у него четвертную на краски. Сниму хату не где-нибудь, а во дворе самого Николая Мартыновича. Ту, что под пятью яблонями. Будет своя фрукта. Повезу дочку уже не в Сосновку, а в Крым. Да, да, в Крым. Пусть себе пользуется крымским питательным виноградом и хватает, сколько ей угодно, крымский воздух. А сам куплю настоящего холста, настоящих красок и буду себе малярничать на берегу… Я видел Японское море тогда, когда нас везли из Порт-Артура в плен и из плена домой. И с моря можно рисовать хорошие коврики. Я об этом подумал еще тогда. А Черное море, говорят, куда красивее и веселее Японского… Будьте уверены, когда в кармане сто тысяч, всякое море покажется тебе веселым…

Навстречу нам, по проселку, в густых облаках пыли двигалась какая-то темная масса.

— Череда! Какая-то агромадная череда! — определил Березовский. Остановив Мальву, встал во весь рост на повозке, приложил руку щитком к козырьку фуражки, вгляделся в даль. — Ничего себе череда! — опускаясь на сверток мешковины, воскликнул он. — Кавалерия. Самая настоящая кавалерия! Казаки или черкесы, усмирители. Когда были те волнения, перешматовали своими нагайками всю нашу губернию… Эх, лучше бы с ними не встречаться. Свернуть с дороги. Переждать…

Но дорога шла без развилок. Мы все сближались и сближались с кавалерийской колонной. В мохнатой черной бурке, на рослом гнедом коне гарцевал впереди седоусый полковник. Рядом на таком же резвом дончаке следовал одетый в военную форму худенький мальчик лет десяти. Очевидно, сын усача. Потом двигались, с огромными трубами через плечо, музыканты. А за ними на сильных, бешеных конях шли загорелые чубатые всадники.

Березовский, свернув к обочине, остановился. Еще издали, почтительно сняв старую солдатскую фуражку, приветствовал полковника. Но усач даже не удостоил стекольщика взглядом.

От головы колонны отделился молодой офицер, с длинными баками до мочек ушей, с витым шнуром через плечо. Такой же шнур носил и станционный жандарм, грозный Хома Степанович, только у офицера он был соткан из серебристой канители, а у жандарма — из красных гарусных ниток.

— Откуда и куда? Што везешь? — прохрипел офицер простуженным голосом, направляя морду коня, в лицо отставному солдату.

— Еду домой, ваше высокородие! — отвечал Березовский, заслоняясь локтем от офицерского коня. — Ездил на заработки, я красильщик, занимаюсь ковриками.

Между тем казаки потешались. Отпускали в наш адрес шуточки и, находя их удачными, ржали, как жеребцы.

— Эй ты, клоун — красная харя, давай представление!

— Кто тебе так измарал физию? Хотишь, добавлю?

— Что? Зад у тебя тоже мазаный? А нет — помажем!

И казак красноречиво взмахнул плетью.

— Продай своего кровного араба!

— А то давай сменяем на моего дончака. Сколь хотишь придачи?

Офицер со шнурами строго скомандовал казакам: «Отставить, братцы!» — и продолжал, снова обращаясь к Березовскому:

— Знаем мы вашего брата. Маляры! Што нам, малярам, — день работам, два гулям! Сверху краски, холсты, хлам, все честь честью, а внизу листовочки, прочая пакость. Обыскать! — распорядился строгий казачий начальник.

Кавалеристы старались как следует, но, конечно, ничего не нашли.

— Оружие — леворвер, бонбы — есть? — спросил губастый казак с лычками на погонах.

— Есть бомба! — ухмыльнулся Березовский. И полез в карман штанов. Извлек солдатскую баночку для оружейного масла, в которой он хранил порошок бронзы.

— Болван! — рассердился казачий офицер. — Каналья! Мерзавец! Дрянь! Я с тебя, поганца, три шкуры спущу. На всю жизнь запомнишь казачьего хорунжего Фицхалаурова. Ты с кем это задумал шутить, кобылячья морда? Я с тобой не так пошучу!

— Со мной сами полтавский губернатор изволили шутить, — невозмутимо, к моему великому удивлению, ответил стекольщик.

— Што, што? — снова двинул своего коня на Березовского хорунжий. Угрожающе взмахнул плетью.

— Так вот что, ваше высокоблагородие, — продолжал бывший солдат. — Иду это я себе по главной улице в Полтаве. Навстречу, тыц, сам губернатор. Я ему: «Здраим желаим, ваше высокопревосходительство!» А он ласково мне ответил, не то что вы: «Пшел вон, кобылячья морда!»

— Ах, негодяй! — возмутился Фицхалауров. — Ты еще будешь издеваться над самим господином губернатором? Поворачивай оглобли. Айда с нами в Полтаву. Там-то мы тебя расшифруем. Обыскать его самого, и построже!

Казаки ретиво взялись за дело. Извлекли из карманов Березовского кресало и трут, узелок с медяками, щербатую металлическую расческу с красной от фуксина перхотью меж ее зубов, несколько изогнутых гвоздей, шворку. И вдруг у донцов да и у самого казачьего хорунжего глаза буквально полезли на лоб. Казаки нашли в боковом кармане пиджака серебряный крест, подвешенный к пестрой георгиевской колодке.

— Это што? — завопил хорунжий.

— Как что? Не видите? Это, ваше высокоблагородие, царская награда, «егорий», солдатский Егорий четвертой степени!