— Грызи! — посоветовал он. — Вкусная штука. И приятно, и пользительно. Очищает кровь от поганых осадков. Не знаю, как по-ученому, а мы зовем его лопуцк. Но не тот, про который говорят — лопух, от него живот распух. Это лопуцк — совсем другой коленкор!
Но вот мы снова уселись на воз, и Березовский вернулся к своей теме. Очевидно, мысли о больной дочери ни на минуту не оставляли его.
— Что царь? Один человек предлагает мне то, чего ни один царь, ни один богач мне не предложит. И знаешь кто? Эфенди Сабит!
— Сосед, Сабит Хасан Фарик-оглы? — удивился я.
Год назад появился в Кобзарях предприимчивый турок с двумя рабочими-земляками. Заарендовал помещение. Оборудовал в нем по собственному чертежу огромную печь и затеял бешеную конкуренцию с нашим коренным булочником — средним Стокозом.
— Так вот этот самый эфенди Сабит, — продолжал стекольщик, — не раз мне говорил: «Господин Березовский, отдайте мне вашу дочку. Я ее повезу к себе ни родину, в Турцию, на райский остров Алтын-куш. Какие там персики, виноград. А воздух! От одного воздуха ваша девочка враз поправится. Алтын-куш, по-нашему, золотая птица. Она у меня будет жить как принцесса, захочет птичьего молока — и этого ей будет…» А я ему говорю: «Вы ей годитесь в отцы, и у вас, эфенди Сабит, есть, кажется, хозяйка. И не одна». А он хоть бы что. «Наш закон позволяет. Она будет по счету третья, а во всем остальном — первая». Так разве родной отец пойдет на это? Третья жена. Да еще у старого турка.
Мы подъезжали к какой-то деревушке — первому поселению на нашем пути. Березовский подтянул вожжи, подхлестнул Мальву, оживился.
— Слава богу, приехали. Тут, в Пеньках, сделаем наш первый привал. Вот сейчас увидишь, Никодимчик, как здесь уважают меня. Все начнут упрашивать: «Господин Березовский, пожалуйте до нас. До нас, господин Березовский!» Бог даст, и заказы посыплются. А недавно что было? Когда кругом беспорядки, забастовки, у кого в голове мое малярство?
Мы въехали в Пеньки. Но еще на дальних подступах к ним, извещая о своем появлении, красильщик ковриков запел во весь голос: «Скатка давит, чебот трёть, солдат песенки поеть…»
Первыми откликнулись пеньковские собаки. Из ближайшего двора, вдоль низкого тына которого выстроилась шеренга красочных мальв, с громким лаем выбежал огромный мохнатый пес и сразу бросился наперерез Мальве. Бесясь, он норовил ухватить кобылу за ее старческую, отвисшую губу.
— Здоров, солдат! — перекрывая хриплый лай собаки, приветствовала Березовского облокотившаяся на тын конопатая немолодая женщина. — А я думала — долго чего-то не едет до нас маляр с Кобзарей. Так смотри же, не забывай и про нас, человече!
— Здоровеньки булы, паниматка! Приходите до криницы, до Саливонихи, — радостно отвечал инвалид, хотя вместо «господина Березовского» услышал иное.
Злобно залаяли собаки. Под ликующий крик нагрянувшей детворы: «Портартур приехал, приехал Березовский!» — мы, минуя бесконечную линию тынов и празднично сияющих мальв, очутились у деревенского колодца.
Мальва, хорошо знавшая маршруты хозяина, свернула на лужайку, в тень раскидистого древнего осокоря. Вытоптанная кругом трава свидетельствовала о том, что под тем деревом и было место всех сходок жителей Пеньков.
Березовский распряг Мальву. Снял с воза привезенное с собой добро, сложил на нем сбрую. Захватил путы, снабженные секретным замком, повел Мальву к выпасу. Он был рядом, слева от дороги, и тянулся далеко, до отмеченной высокими камышами речушки.
Тем временем меня окружила плотная стена любопытной детворы. С сугубо деловым видом я начал перекладывать с места на место баночки и скляночки, кисти и старые-престарые трафареты.
Но вот вернулся Березовский. Снял пиджак. Легко орудуя журавлем, достал из колодца полное ведро воды. Помыл руки. Прошептав молитву, расстелил под деревом шинель, а потом раскрыл кошелку с провизией.
— В дороге первый обед должен быть свой, — поучал меня инвалид. — А там бог даст день, бог даст пищу. Здесь кругом очень даже хорошие люди. Куды лучше, чем у нас в Кобзарях.
Мы приступили к обеду. На воздухе, да еще после долгой дороги, любая еда кажется вкусной. Но тут мы услышали певучий женский голос:
— Хлеб-соль!
К нам приближалась высокая, статная женщина, в плахте, в ярком очипке на голове, лицо в густых морщинках. Нос картошкой. В руках она держала крынку.
— Тут немного молочка. Угощайтесь с вашим хлопчиком, солдат! — сказала женщина, передавая Березовскому вместительную посудину.
«Ничего себе немного!» — подумал я. В крынке было добрых две кварты молока.
— Спасибо, паниматка, — поблагодарил крестьянку маляр. — Спасибо, госпожа Саливониха!
— Какая я тебе, солдат, госпожа? Госпожи там, в ваших Кобзарях. Тут одна деревенщина. Вот что я тебе скажу, добрый человек. На покрову выдаем дочку. Так с пару ковричков надо ей. Приданое…
— Это что, старшенькую свою выдаете?
— Эге! Трошечки она у нас засиделась в девках. Сватается тут до нее один вдовец… тоже из солдат. И то добре. Знаешь, солдат, нашу присказку? Свята покривонько, покрый голивоньку, хоть тряпицею, абы буть молодицею…
— Вдовцы, те берегут своих молодых женок, — заметил Березовский.
— Э! — махнула рукой Саливониха и шмыгнула куцым носом. — А как оно молодой жить со стариком? Будет потом спивать: «Ой ты, старый дидуга…» Годи балакать, Портартур. Значит, коврики будут?
— Ну что ж? С полным нашим удовольствием, паниматка. Для вас и душа с нас, — галантерейно рассыпался мастер. — Как вам будет угодно, паниматка? По трафарету — Еруслана Лазаря или там персидского льва? Можно по усмотрению…
— А ты, человече, сделай так, чтоб было по совести. По совести и расплатимся с тобой. Две штуки сделай. Два. — Саливониха, растопырив их, подняла вверх два пальца. — А как твоя хворенькая, поправляется?
— Где там!
Но вот наступило время работы. Вслед за Саливонихой пришли и другие заказчицы. Кому что? Коврики с Ерусланом Лазарем и персидским львом Березовский пек, как блины. Закрепив на фанере мешковину, он накладывал трафарет. Затем, ловко орудуя кистью, наполнял вырезы шаблона разными красками.
Трудился Березовский азартно, не отдыхая и минуты и даже не закуривая. Работал напряженно сам, не давал покоя и мне. Требовал подать то фуксин, то индиго, то «розалию», то кисть, то молоток с гвоздями, то воду, то мешковину. Вскоре руки, лицо и борода мастера горели всеми цветами радуги.
Меня жгло любопытство. Жаждал поскорее увидеть то, что выходило из-под проворных рук красильщика, и в то же время рвался на луг, который манил меня игрой ярких красок и одуряющими запахами трав. Их приносили сильные порывы ветра.
Кое-кто скажет: «Халтура! Мазня! Тоже мне великое искусство!» Но Березовский не был халтурщиком. Отшлепав Еруслана Лазаря и персидского льва, он брался за отделку ковриков, кистью набрасывал виньетку вокруг основного рисунка. И вся ценность изделия была в нем, в этом привлекательно-красочном бордюре. То, что Березовский делал с помощью трафарета, было, конечно, ремеслом. Но то, что он создавал кистью, являлось искусством. Преображая ловкими и смелыми мазками незамысловатый этюд, мастер на виду у людей преображался сам. Его глаза загорались живым огоньком, высоко взлетали мохнатые, густо зафуксиненные брови, прояснялось хмурое лицо. В нем, как в зеркале, отображались и веселый праздник красок, и дыхание цветов, которые появлялись на грубой мешковине. Как настоящий труженик, Березовский сознавал, что он своими руками не только зарабатывает на пропитание, но и создает полезные и украшающие жизнь вещи.
Особенно это сказывалось, когда он делал коврики «по усмотрению». Тут уже не было места трафаретам. В те часы, далекий от жизненных забот, от всех горечей и обид, витая в мире красок, склоненный над подрамником, мастер рисовал чудесные пейзажи. Его плакучие ивы с распущенными до земли косами-ветвями, как живые существа, шептались с прибрежными камышами. А его акации! Зубчатая ткань их коры, словно страница увлекательной книги, повествовала о том, как ствол, из года в год все больше разбухая, распирал грубый покров, не помещаясь в своем жестком, но податливом чехле. Мастер не сознавал силу своей кисти, но несомненно было то, что красота созданного им увлекала его самого. Но нет-нет и вздохнет, возвращаясь к действительности, старый солдат.
