— Что ж, поучусь! — ответил постоялец, перестав улыбаться.

— То-то ж! — Старик встопорщил усы. — Вот только гляжу: обмундировка твоя вовсе неспособная. Без нашей таежной скруты — не лесованье. Не пособит и огнище — враз заколеешь, как лутоха. Так и быть, раздобуду для тебя в Устиной коробейке и лузан, и шабурчик, и катанки. Не пропадем. — После небольшой паузы дед вновь застрочил: — Слыхать, будто председатель планует поставить тебя к Дашке. Зря! Конешно, к зиме человеку нужон каравай, но самое капитальное в нашей сторонушке о студеную пору — теплое скрывище. Вникай, милок! Вот и нечего прыгать из одной избы в другую. Приючайся тут. Чую, брат, заживем мы с тобой хлестко…

Но еще до зимы богунец покинул Бочкин Бор и его чудесных хозяев. Это случилось сразу после молотьбы. В горячую пору сторожил на пчельне сам пасечник, а усача послали на ток — вместе с дедом Зотом метать снопы в барабан.

Директор МТС не зря записал адреса новичков. Сначала он отвоевал механика — «редкого спеца», а потом пришел и черед других. Богунца — танкиста из армии Богданова — он поставил учить молодняк тракторному делу. И поныне его ученики пашут чистины — таежную целину.

Вот тогда же на территории МТС усач встретил человека в медной каске, с топориком на холщовом поясе. Лицо показалось ему знакомым. И тяжелый бинокль на груди говорил о многом. Вспомнил богунец грозные слова: «Никаких эмтээс! Всем дорога одна — в колхоз…» В спецовке пожарника тот приблизился к комбайну, у которого велись занятия. Прислушался, потоптался неловко на месте. Дождался перекура, а затем извлек из холщовой торбы крупную, буйно затрепетавшую в его жилистой руке рыбину, положил ее на транспортер приемной камеры:

— Принимай, товарищ лектор. От всего сердца. Для меня — энто сущий пустяк. У Шумихи хариузы эти шныряют табунами. Чешут люди языками разное. Что ж, все мы люди-человеки. Однако ушел я в пожарники не через что, а по своей воле. Через ту чертову язву желудка. Но главное — через нервы. А от них наилучшее лекарство — рыбная снасть. Вот и вожусь…

А потом, поведал мне ветеран, пришла сибирская зима с ее первым снегом, необычной стужей и морозцем. Однажды по первопутку ко двору, в котором он снимал комнатушку, подкатили розвальни. Под расписной, в три цветных полосы, шикарной дугой зазвенели ботала-колокольчики. В избу, волоча по полу подол распашистой собачьей дохи, ввалился гость — славный дужник из Бочкина Бора.

— Принимай, дружище, свой законный пай. Небось жмет тебя наш сибирский дед-мороз. А вот дед Зот приволок тебе топлива. Это из тех дровишек, что лупили мы с тобой за поскотиной. Сгодятся. Нонче пшеница страсть была умолотная — знать, жди зимушку крутую. Я и картоху с твоего огорода захватил. Думаю — не заколела. Устя утеплила ее своим шабуром. А тут тебе шанежки от моей табашницы. Стряпала по моему заказу… — хитровато усмехнулся таежный Отелло и сунул на стол «здоровецкий» узелок.

А прошлым летом заглянул в Киев юный товарищ богунца по странствиям и его ученик по тракторной школе — бобруйский подпасок. Он навсегда осел в тайге. Вырос, возмужал — кряжистый сибиряк. С прицепщика поднялся до бригадира-вальщика. Его корчевальные машины повалили весь бор вокруг Бочкина Бора. Нынче колхозницы уже не катают колодье на чистинах — все делает техника. Получив отпуск на родину, он специально свернул с дороги, чтоб передать привет от деда Зота — дедушки его молодой жены, дочери «жар-бабы» Дарьи.

— Да! Суровый край — Сибирь, — закончил свой рассказ славный усач-богунец. — Однако сколько красоты и в ней, и в ее людях!

Рассеченная шумной и быстрой Усолкой, яркая малахитовая тайга, с утра еще залитая солнечным светом, к обеду начала тускнеть.

Невзрачное дымчатое облако, всплыв над голубой кромкой бора, стремительно разрослось и накрыло темной пленкой реку и колхозные поля.

Холодный ветер подул в разгоряченное лицо Федору Братухину. Он с тревогой посмотрел вдаль. Тяжелые валы туч перекатывались над хмурой тайгой. Погожего дня как не бывало.

Трепетно заволновалось потемневшее море овса. Сотрясаемые шквальным ветром, зло шелестели его тяжелые метелки.

Отбивая четкий такт, комбайн упорно врезался в жнивье. Колосья широкой лентой падали на полотно жатки.

Евдокия крепче стиснула ручки штурвала. Немолодое, опаленное зноем лицо женщины нахмурилось. Ветер рвал косынку с ее головы. Цветастая кофточка, заправленная в парусиновые брюки, вздувалась пузырем.

Федор, нагнувшись над бортом бункера, переставил затычку в шестнадцатое гнездо колодки — счетчика кругов. Шестнадцать кругов — это двенадцать гектаров! Норма выполнена! «Еще два-три гектара сделать до дождя, — подумал Федор, — и можно будет получить то же, что и за эти двенадцать. И Ваню Смоляра просто обставить…»

Вот сделан еще один круг. Но тут заморосил дождик, стало еще темнее. Тяжело задышали моторы. Молотилка стала работать натужнее. Почернели колосья. За серо-голубой завесой дождя исчез горизонт.

Федор торопливо спустился по лестнице, приблизил беспалую руку к решету. На его ладонь вместе с мокрой мякиной сходило зерно. Рябое, с широко расставленными глазами лицо Федора нахмурилось. Он достал с крыши палку. Сквозь люк очистил ею решето от прилипшего к нему осота.

Евдокия с тревогой смотрела то на мужа, то на изумленное лицо водителя, едва различимое сквозь мутное стекло тракторной кабины. Федор никаких команд не подавал, комбайн двигался дальше.

— А может, на сегодня хватит? — робко спросила Евдокия, вытирая рукавом мокрое от дождя лицо.

— Крути и помалкивай! — грубо оборвал ее Федор.

Выплыв из сизой мглы, верхом на коне к комбайну подъехал полевой бригадир Корней Дымкин. Перекинув ногу через шею коня, полевод ловко соскочил наземь. Привязав лошадь к распорной трубе позади хедера, поднялся на площадку.

— Зерно теряешь, Федя, — с упреком заметил Дымкин. — Слышишь, дождь-то шумит.

— Пустяки! — беззаботно ответил Федор.

— И не досушишься с таким хлебом. Остановился бы… — нерешительно продолжал бригадир.

— Еще круг — и стану.

Евдокия искоса глянула на мужа. Кофточка уже прилипла к ее спине, она молчала, хорошо зная крутой нрав Федора. Он не терпел замечаний. Опять услышишь: «Крути и помалкивай!»

И Дымкин не решился настоять на своем. Другому он бы спуску не дал. Но Федор был его соседом и другом детства. На фронте они служили в одной части, и даже поранило их одним снарядом.

— Смотри же, Федя, один круг, — примиряюще сказал бригадир. — Знаешь нашего Никиту Петровича…

Федор промолчал. Корней, спустившись вниз, отвязал коня, сел верхом и уехал.

С напряжением всматриваясь в вяло снующий шатун перегруженной пилы, Евдокия перегнулась через штурвал. Засуетился и Федор. У колка, раскинувшегося над высоким берегом Усолки, агрегат пошел на подъем. Комбайнер засигналил, условным знаком приказал высунувшемуся из кабины трактористу брать на полжатки и двигаться тише. Но и это не спасло Федора от потерь.

Вдали, на дороге в полевой стан, возник силуэт деда Тихона — заправщика горючего. Дед что-то кричал, то тыкая кнутом в землю, то угрожая комбайнеру. Федор с пренебрежением подумал: «Пошипит старый хрыч и заткнется…»

Неожиданно показалась пролетка Никиты Петровича. Федор нервно дернул тросик сигнала. Взвился белый дымок над выхлопной трубой двигателя. Заливчато просвистел гудок, глухо повторенный эхом в бору за Усолкой. Трактор стал.

Никита Петрович, сдвинув с головы балахон дождевика, присел на корточки у кучи соломы. Поворошил ее. Сгреб с земли пригоршню мокрого овса. Федор внимательно следил за всеми движениями председателя колхоза.

Приглушенно работала молотилка, протряхивая решета. Влажная масса мякины и зерна сползала на землю. Никита Петрович снял кепку, провел рукой по совершенно белой, стриженной ежом голове.

— Толково работаем, Братуха! — сказал он сдержанно, надевая обеими руками кепку.