Полевой мак напоминал кинувшихся врозь наездников с их ярким нарядам и пестрыми жокейками. Фиолетовая пыль иван-да-марьи была бы незрима, если бы густо не облепила верхушки стеблей. Простенький наряд повилики, будто скроенный из самой дешевенькой ткани, после захода солнца сворачивался жгутом, чтобы с первыми лучами солнца, обещающими тихие восторги, широко распахнуть свой клеш.
Полевые цветы, источая сладкие запахи, изнемогая от избытка сил, млели в томительном ожидании прикосновения насекомого или тугого ветерка, которые перенесут их плодоносную пыль в зев жаждущего материнства родственного растения.
…Рейс выдался особенный. На одном хуторе возле Пеньков его одноглазый хозяин вынес толстую скатку домашнего холста. Обнимая и целуя по-пьяному красильщика, хуторянин умолял его:
— Ты мне, брат Портартур, размалюй это рядно петушками. От начала и до конца, чтоб только одни пивнычки были. Не обижу…
Затем хозяин сбегал в хату, вернулся с флягой.
— Пей, Портартур. Я воевал, ты воевал. А солдат солдату кум, друг и брат…
— Буду пьяный я, будут пьяные и петушки, — отмахнулся от подношения Березовский.
— Добре! — согласился заказчик. — Пусть буду пьяный один я, но пивнычки а ни боже мой, смотри же мне, Портартур…
— Только вот что, отец! — сказал живописец. — Одних петушков нельзя — не дозволяет модель. Я им добавлю цветочков. Есть такой превосходительный цветок — мимозия. Я и бронзу для нее приберегаю. Ну, там еще и другой зелени добавлю, чтоб получился настоящий букет.
— Как знаешь! — согласился сговорчивый заказчик. — На твое усмотрение, друг Портартур!
Березовский старался вовсю. Заготовил особый трафарет. Пока он трудился в поте лица, хозяин, присев на корточки у груши-дички, занимал его нескладной болтовней. Любуясь ярко намалеванными петушками, вспоминал солдатчину, походную жизнь.
— Добре ты, солдат, действуешь своим помазком. Раз-раз — и петушок готов… Там, в Мукдене, пришлось мне повидать одну штуковину, так это да! Китайские купцы поднесли нашему генералу Раненкампу подарок. Сказано, подарок, а мы, солдатня, знали — хабар! Ковер! Не ковер, а коврище! Вся наша рота раскатывала его с самого подъема и до обеда. Это как бы тебе, Портартур, сказать — за здравие началось возле штаба, а заупокоем кончилось аж у самых солдатских палаток, за городом. А Мукден, известно, город не из маленьких! Куды нашим Пенькам! Агромаднейший ковер, одним словом!
— Что ваш ковер? — стал ответно метать Березовский. — У нашего коменданта Стесселя, генерала, был граммофон. Особенный! Всем граммофонам граммофон! Пластинки к нему как пластинки, а вот сама труба — так та не вмещалась в генеральской хате, не вмещалась во всем Порт-Артуре, не вмещалась и на японских морях. Она кончалась только на японских островах, которые стоят не на китах, а на волканах. Так вот на том граммофоне в Порт-Артуре играют, а в Токио все слышно…
— Касательно Стесселя, то это все допустимо, — не возражал заказчик. И, не желая оставаться в долгу, продолжал выкладывать всякие небылицы: — Под Мукденом в нашей роте осталась только десятая часть. Повыбили чисто всех. А вечером пожаловала ротная кухня. Так, знаешь, я один навернул полкотла каши. И была бы путная, из гречки или там пшенная, а то из этой чертовой чумизы. Не пропадать же добру…
— У нас в Порт-Артуре делали мы вылазку. Видим — убитая коняка. Наш взвод за пять минут съел всю дочиста, вместе со шкурой. Голод не тетка…
— Обратно же под Мукденом, — не унимался хозяин. — У нашего ефрейтора от крепкой стрельбы вышел из строя отсечкоотражатель. Что делать? А япошки лезут и лезут. Банзай — и никаких! И что же ты думаешь? Накрутил ефрейтор на свой клык шворку, дернул и вставил собственный зуб в магазин. Вставил и тут же давай палить. Вот это был геройский ефрейтор… Сразу ему вторую лычку нашили. Стал унтером…
— Подумаешь! — повел плечом Березовский. — Для военного времени обыкновенное геройство. А вот послушай, что было у нас в Полтаве. Вывели всю бригаду — Елецкий полк, Севский полк, батарею. Делал смотр не кто-нибудь, а какой-то член из дома Романовых. Пехота — так та прошла, лучше быть не может. А батарея того… В ста саженях от дома Романовых в одной орудии рассыпалось колесо. А батарейный фельдфебель был не дурак. С козел враз долой, воткнул себе в зад ось, уперся руками-ногами в шину и давай крутиться заместо колеса… Под пулями всякий может быть героем. А ты покажи геройство, пока нет войны. То выдающий был фельдфебель. От нашего бригадного генерала Клембовского заработал целковый на водку, а от дома Романовых — подпрапорщика.
— Вот это да! — Одноглазый в искреннем изумлении раскрыл рот.
К вечеру горделивый и чрезвычайно яркий петух с фуксиновым гребнем и фуксиновой бородой, повторяясь на каждом полуаршине, радовал заказчика. Каждый «кадр» в отдельности, а их было до двух десятков, Березовский от руки разукрасил яркой каймой из золотистых подсолнечников, пестрых маков и пышной «мимозии».
— Уважил ты меня, солдат, уважил, — прослезился циклоп и протянул мастеру золотую десятку.
Березовский замахал руками.
— Дают — бери, бьют — беги! — напирал на живописца хозяин. — Пятерку жертвую за работу, пятерку — за то, что перебрехал даже меня. А я здесь, на все наши хутора, считаюсь первым брехуном. Потом вот что скажу тебе, Портартур! Бери эти гроши за мое предбудущее счастье. Видишь ли, солдат, я овдовел. Сватаю одну подходященькую, но бедную дивчину из Пеньков. Вот и припас для нее гостинца — холст с петушками…
— Это не дочку ли кирпатой Саливонихи? — спросил Березовский.
— Эге! — расплылся в счастливой улыбке «первый брехун».
После необычного вербального турнира и простодушной исповеди богатенького вдовца я вспомнил влюбленного пекаря, который задабривал Березовского рогаликами, как этот хуторянин собирается улестить бедную дивчину фуксиновыми петушками…
Золотая монета скрылась в красном узелке, где уже звенело несколько медяков. И случилось чудо! Десятка оказалась «волшебной». Где бы мы ни останавливались, Березовский за свой труд всюду получал больше обычного. Его узелок заметно разбух. К вечеру третьего дня мы разбили свой табор и походное ателье на берегу Ворсклы в Новых Манжарах. Как и везде, вокруг красильщика собралось немало любопытных. Среди них были и дачники. Особый интерес к работе живописца проявляли красивая, но уже немолодая женщина в строгом сером костюме и одетый в широкую блузу господин с длинными, до плеч, волосами.
Пораженные импровизациями живописца, они то и дело обменивались короткими репликами: «Недурно», «Есть вкус», «Самобытно». Березовский как раз выполнял заказ «по усмотрению».
Парочка еще пошепталась не по-русски, а затем патлатый господин позвал мастера к себе. Старый солдат в недоумении пожал плечами. Бросив на воз «помазки», велел мне присматривать за его добром. Потом зашагал… Вернулся он через час. Прежде всего поднес мне кусок румяного пирога. Затем с сияющим лицом спросил меня, таинственно понизив голос:
— Кавалер! Не знаешь, что значит слово «вилла»? Только не те вилы, что подбирают ими сено, а какие-то другие. И не вилы, а вилла.
— Почему вы спрашиваете? — ответил я вопросом на вопрос, а сам стал рыться в памяти. Не совсем уверенно сказал: — Кажется, это богатая дача у богатых людей.
— Вот именно, — подтвердил Березовский. — Понимаешь! Подхожу я к ихней хате, а там чугунные ворота, а на них выведено золотыми буквами: «Вилла Хрулева». Ну, Хрулева всякий здесь знает. Большой барин. Может, даже и граф! Но это не так важно. Важно, что там было. Завели, сразу посадили за стол — ешь, пей, что хотишь и сколько хотишь. Но мне же там, сам знаешь, не все можно кушать. У таких людей не грех и рюмку отведать. Патлатый — по всему видать, он там гость — все до меня: «Где учился рисовать? Сколько, давно ли этим занимаешься?» Отвечаю: «Я не рисую, а малюю». Они тут переглянулись с мадам, а она начала меня расспрашивать про семью, про детей. Как услышала за мою Розочку — в слезы. Чувствительная! Начала доставать из своего кошелечка носовичок. И тут вытянула целую четвертную. И что ты думаешь? Подарила ее мне. Говорит — для Розы. А патлатый тут сказал: «Это Розе на билет. Везите ее в Алулку, в Крым, значит, там меня все знают. Спросите художника Ивана Ивановича. И прямо до меня. Мы там вашу Розочку подлечим!»
