Пошел в гору и булочник: будто золотая рыбка колдовала ему. Деньги плыли к нему словно с горки, хотя выпекавшийся им для продажи хлеб становился все хуже и хуже. Чудеса! А все чудо было в зяте-канцеляристе, теперь интендантском чиновнике. Он открыл тестю широкий лаз к военной мукомольне в Протасовом яру.

И сам пан Неплотный не хлопал ушами. Его менее удачливые конкуренты говорили о нем так: «Этот если захочет, то достанет и швабру из львиной гривы…»

Булочник завел на слободке бакалейную торговлю. Там же, на задках лавки, промышляли и добротными «старорежимными» пшеничными булками. Выкормыш Ганны, Гораций, проматывал с дружками отцовские бешеные денежки на слободке, в летнем саду «Венеция», а больше всего в центре, в ресторане «Континенталь».

На рубли, принесенные «золотой рыбкой», куплен и доходный дом на полсотни квартир. Да, Горацию было что отстаивать с оружием в руках.

Когда на рассвете Назар заскочил домой, чтобы проведать больную мать и переодеться, первое, что он услышал, были полные тревоги слова:

— Сынок, как там Гарасик? Жив-здоров?

Назар положил свою ласковую руку на холодный лоб пожелтевшей и осунувшейся за несколько дней матери.

— Шо ему сделается? Бугай!.. А как ты, мама?

— Будто полегшало, — шептали сухие губы женщины. — Отпустило немного, слава преподобной Прасковье и всем святым угодникам. Встану, поплетусь в пещеры благодарствовать… — Тощая рука, лежавшая поверх старого лоскутного одеяла, поднялась, сотворила крест. Глаза Ганны, не по годам старые, устремились в угол, где у икон тлел фитилек лампады. — Очнулась, Назарчик, очнулась, сынок. Так всю ночь насквозь обратно палили где-то там, у Полигона. Я и тревожилась. Что с вами? Тебя вот вижу. А Гарасик — он тоже вояка…

— Конечно, вояка, — подтвердил Назар, сложив аккуратно на сундуке жупан и папаху. Влезая в пропитанную мучной пылью рабочую курточку, вспомнил типографию, грохот и лязг разбиваемых машин. Тоже война…

— Разогрей, сынок, борщ. Спасибо Адочке, она позаботилась.

Назар, торопясь, разжег чугунку — единственный в подвале очаг. Жестяная труба с длинным коленом отводила дым в прорубленное у самого потолка небольшое отверстие. На чугунке готовили, чугункой обогревался подвал. Когда ее топили, было невыносимо жарко. Когда огонь в ней гас — стужа валила со стен.

Поторапливаясь, Назар взялся за ложку. А изможденная рука матери благословила его. Материнская рука! Та, которая есть исток и двигатель жизни, надежная опора с первых шагов до полной зрелости. И отымающая у себя последнее, чтоб отдать его детям. Кормящая, карающая, наставляющая и воспитывающая длань. Ограждающая от всех бед и готовая для своих чад сорвать все звезды с неба. Способная перевернуть горы ради того, чтобы разгрузить руки детей. Рука всепрощающая и всегда благословляющая…

Заскрипели ступеньки. Кто-то со спешкой, обычной для тех дней, спускался в подвал. Завизжала обитая войлоком дверь. В подвал влетела румяная с челочкой девушка. На ходу выпалила:

— Что делается, тетя Нюша! Что делается на вокзале! Страсти господние… И ты здесь, казак? Ваши этой ночью в который уже раз сунулись на Полигон. Палили там всю ночь…

— Говори, баламутка, толком, — с ложкой в руках, Назар остановил трескотню девушки.

— Толком и говорю… — продолжала трещать Ада и с разбегу шлепнулась на скамью рядом с Назаром. Вдруг обратилась к больной: — Ну, что вы, тетя Нюша, скажете? До этого йолопа тулится симпатичная, с челочкой, барышня, а он еще оттуливается. Монашка, а не казак. Я же скучила за тобой…

— Слыхали… — отрезал Назар. — Говори, шо знаешь?

— Я и говорю. Ваши ночью налетели на сонных солдат. На тех, что лупили через Днепр по штабу. Забрали пушки, оружие. Повели полигонщиков на вокзал, а там уже ждал порожний эшелон. Солдат загнали в теплушки, потом посдирали с них шинели, кожушки. Кричали: «На Московщине вы получите все новое. А это нужно нам». Своими глазами все видела. Как раз несла булки начальнику станции…

— И что делается на белом свете, — все крестилась больная. — Давят друг дружку. Все шумят — будто рабочий поднялся на буржуя. А тут свой на своего, солдат на солдата. Где-то там и наш вояка мучается. Не то в Карпатах, не то в Галиции. Иные уж по два раза явились на побывку, а мой Гнат… Вот хозяин послужил в ополченцах с полгода тут, на Зверинце, и все…

— То ж мой дядюшка, — лукаво хихикнула Ада.

Назар, весь еще под впечатлением ночной вылазки, подумал, что этой ночью «вольные казаки» занимались не одной типографией. И вообще что-то тревожно стало в последние дни. К чему-то кругом готовятся. А этот хромой солдат-фронтовик все знает… Стреляный воробей! Это от него идет, будто новое правительство России требует, чтобы рада задерживала донскую казачню, которая прет с фронта на помощь Дону. И не останавливала эшелоны матросов, которые посланы громить Каледина. И еще говорил солдат, будто гайдамаки прикончили захваченного ими председателя Военно-революционного комитета большевика Леонида Пятакова. Ну, если для порядка, для нашей свободы отбирают у Керенского банк, у ломовиков винтовки, у большевиков редакцию — это одно. А вот убивать человека… Бросил хромой солдат и такое: «Остановиться никогда не поздно. Поздно только в одном-единственном случае — это когда прольется кровь». К чему эти слова?..

Его раздумья нарушил донесшийся с улицы гул. С каждым мигом он все усиливался. Приоткрыв дверь, Назар стал прислушиваться. Тут Ада сказала:

— Не тревожься. То гудит очередь. В лавку дядюшки завезли товар. И какой! Поначалу и я испугалась этого гвалта. Вспомнила, как толпа на той неделе разнесла мою тачку. Все шумела: «Начальникам — так белые булки, а нам яшник. Стояли бы начальники с нами в очередях, знали бы, почем фунт лиха». Булки, конечно, растащили. Вместо выручки принесла под глазами фонари. Гляди вот…

— Что за товар, деточка? — спросила больная.

— Говорю, тетя Нюша, особенный, небывалый. Сахар! По шесть фунтов на рыло. А к сахару добавок — по три пляшки водки. Даром — пятерка бутылка. За всю войну впервые. Быть свалке, помните мое слово.

— Назар! — поднялась на подушках больная. — Не прозевай же сахарок. И горилку тоже. Обменяем на рыбу. Вот как залез ты в папаху, и про снасть свою забыл. А мне бы сейчас свежей ухи — самый раз. Може, и наш батько скоро вернется — будет чем его встренуть…

Тут шустрая Ада, лукаво стрельнув смеющимися глазами, подступила к молодому пекарю вплотную.

— Видать, твой труд пропал даром. Зря старались. Ты, Назар, и твои товарищи, жупанники.

— Чего это вдруг? — спросил он.

— По всему видать, напрасно вытурили вы красных солдат полигонщиков. И еще обобрали до кишок…

— Шо, — всполошился молодой пекарь, — кавалера потеряла? Не редкий товар. Шо той мошки, шо ухажеров на обеих слободках дай боже…

— Дались мне твои ухажеры. Я не про то…

— А про шо? Лопочи, дзыга.

— И скажу. Думаешь, побоюсь? Ваши располагали: без этих солдатиков народ притихнет. Не вышло. Гудят обе слободки. Гудит Дарница. Гудит весь Киев. Что ж? Хорошо высказался один старый дядька: «Не помогла карта, поможет кварта». Водочка, сахарок…

— Эх ты, Пчелка с челкой! Не бабьего ума это дело. Там, на Владимирской, башка на башке. Не с твоими куцыми мозгами…

— А про то, Назарчик, чув? — не унималась хозяйская племянница. — Мастеровщина не терпит вашего брата: «Долой «вольное козацтво!», «Долой новых жандармов!» Которых добровольцев из своих же не пускают до станков. Скажи, Назар, спасибо нашим пекарям… терпят тебя…

— Послухай, Адка, шо я скажу, — насупившись, отрезал Назар и потянулся рукой к бандуре. — Займайся лучше своей тачкой. Займайся развозкой булок. А то как бы пан Неплотный не надрал тебе челку. На законных правах. Родич… Дядюшка!

— А я согласная прожить без той водки, без сахара; Согласная на черствую корку. Бо если хлеба ни куска, то в тереме тоска… Скорей бы там замирились. Чтоб вернулся до дому наш батько… — слабеньким голосом высказала свои думы мать Назара.