В рессорном экипаже мерно раскачивался на пружинных подушках комбриг Медем. Бывший генерал, небритый, в кожаном костюме и с красной звездой на кожаной фуражке, походил на мумию. Было такое впечатление, что не он ведет бригаду, а бригада ведет его.

За экипажем конный ординарец вел в поводу лошадь Медема. Начальник штаба Симбирской стрелковой бригады быстро и энергично распоряжался, давал приказания, рискуя лишь в экстренных случаях тревожить дремавшего старичка командира.

Это был тот самый Медем, который в 1918 году сам пришел к казанскому губвоенкому и заявил: «Поступаю в Красную Армию по своей охоте. Делаю это в здравом уме и твердой памяти. У меня с Антоном Деникиным свои счеты».

На вопрос военкома, что за счеты, генерал ответил:

— Из-за него, подлеца Антошки, в выпускном классе я имел крупную неприятность. Нам, юнкерам, полагалось спать по-офицерски — в одной сорочке. Как-то во время ночной тревоги я никак не мог угодить в свои же кальсоны. Антошка их смочил под краном, а потом затянул тугим узлом. Когда я его развязал, наша рота уже возвращалась в дортуар. Мне, рабу божьему, и влепили пять суток строгой кордегардии. Разве можно такое забыть?.. Подумать только, теперь этот хлюст кандидат в самодержцы…

— Позвольте, — удивился военком, — но я что-то недопойму. Слух был, что вас в Киеве солдаты подняли на штыки.

— Покорнейше прошу вас не смешивать ястреба с чижом, — возмутился генерал. — Это факт: киевского коменданта-изверга в самом деле подняли на штыки. Но то был генерал Медер, а я Медем, понимаете — Медем. На конце литера не «эр», а «эм», или по-церковнославянскому — мыслете. Поняли, милейший?

Симбирские полки шли не разворачиваясь. Белые разведчики, до сих пор знавшие лишь дорогу вперед, отступали под численным превосходством новой, не обстрелянной еще бригады.

Загудела вражеская артиллерия. Симбирцы, выполняя команды ротных, рассыпались по всему полю и залегли. Оставил экипаж дряхлый комбриг. Подошел к Булату.

— Молодой человек, вы со своим заметным рыжим конем навлекаете огонь на моих людей. Покорнейше прошу — спешьтесь или отъезжайте в сторонку.

Заботливость старого генерала о красноармейцах тронула Алексея, но он тут же подумал: «Бригада, которая лежит под снарядами и не идет им навстречу, далека от побед».

На окраине села показалась голова третьего, резервного полка Симбирской бригады. Медем поспешил навстречу колонне. Заметив беспорядок в рядах, всполошился. По-молодому подтянувшись, скомандовал:

— Полк, слушай мою команду! Ать-два, ать-два, левой-правой, ать-два! Симбирцы, не осрамитесь! Помните — мы земляки Ульянова-Ленина! Ать-два, р-р-революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг, ать-два, ать-два, симбирцы, выше ногу, твер-р-рже шаг, ать-два!

Старый генерал, попав в родную стихию, ожил. Послушные его команде, бодрей зашагали батальоны. Чувствуя поддержку сзади, ожили передовые цепи симбирцев и, перебегая с рубежа на рубеж, двинулись вперед.

Возле комбрига спешился, подъехав на мелкой башкирской лошадке, в очках, с длинными, стриженными под скобку волосами тщедушный человек. Красные манжеты кумачовой рубахи, вылезая из рукавов потертого френча, наполовину закрывали его тонкие пальцы.

— Ну как, товарищ политконтроль? — спросил Медем. — Отпустила вас наконец эта строгая начальница?

— Фу, — тяжело вздохнул комиссар, которого длинные волосы делали похожим и на монаха и на художника. — Такой бани давно не видал!

— Она из таких, — сказал комбриг. — В Казани, когда я работал еще в штабе главкома Вацетиса, слава об этой Жанне д’Арк гремела вовсю. А больше всего, разумеется, вам попало, — продолжал старичок, — за штабс-капитана?

— Разумеется, — нехотя ответил комиссар, вытирая красным платком вспотевшее лицо. — Я ей говорю, что раз этот штабс-капитан сумел склонить роту на такое дело, значит, ему удалось хорошо поработать. А она ни в какую. Говорит: «Это значит, что не штабс-капитан хорошо поработал, а плохо работали с людьми вы, комиссар».

— Но вы хоть ей сказали, что в этой роте люди малосознательные, мало в ней рабочих? И наконец, мы сорвали план негодяя ротного.

— А как же? Все сказал.

— Ну?

— Она говорит: «Не вы это сделали. Сами красноармейцы разоблачили изменника». Ничего не попишешь, пришлось согласиться.

— Вот что значит «диктатура пролетариата», — многозначительно улыбнулся бывший генерал. — Она, брат комиссар, помудреней будет царской власти. Что же, народ хочет! А оно, как известно, не народ служит нам, а мы народу.

— Разумеется, — подтвердил комиссар.

Но словоохотливый генерал, подтверждая высказывание баснописца Крылова, что погода к осени дождливей, а люди к старости болтливей, продолжал:

— Мы себе представляли, что диктатура пролетариата — это мощные легионы рабочих, а тут девчонка. Хорошо, если тебя берет в штос такая стреляная, башковитая металлистка, как эта новоявленная Жанна д’Арк, а то приходится подчиняться и своей бывшей кухарке. Тоже диктатура пролетариата! Не смейтесь, комиссар, это было со мной в Казани.

— Охотно верю, товарищ комбриг.

— Подумать только, — продолжал Медем, — одни выдвигали лозунг «Единая неделимая», другие — «В борьбе обретешь ты право свое», третьи — «Анархия — мать порядка». Все сулили молочные реки в кисельных берегах. И поди же ты — русскому мужику больше всего полюбился этот — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Кто бы мог подумать!

Алексей, наблюдавший за развертыванием боевых порядков симбирцев, выслушав эту вольную беседу, тронул коня шенкелями и направился к своему дивизиону.

За тополями, под бугорком, на котором широко раскинулся господский двор, то и дело вспыхивало пламя. Вслед за этим раздавалось четыре слитных удара, и четыре снаряда с протяжным воем летели в затихшую цепь симбирцев.

— А вы совсем домитинговались, товарищ политком, — Алексей за своей спиной услышал голос Сливы, — в драной обутке, да и без шинели небось жарковато.

— Что ж, раз такое дело, не помешает погреться, — с задором обратился Булат к головному взводу всадников. Указав на вражескую батарею, добавил: — Эти кадетские пушки не дают ходу симбирцам. А ну, кто за мной?

Кавалеристы оживились, обнажили клинки. Взвод во главе с комиссаром ринулся в атаку, несясь правым флангом вдоль длинной аллеи пирамидальных тополей, высаженных у проселка, соединявшего Тартак с барским имением.

Порывы встречного ветра опаляли лица и рвали уши скачущим всадникам.

Деникинские батарейцы, перенеся огонь с пехоты на группу Булата, посылали снаряд за снарядом. Картечь рыла землю вокруг атакующих.

За прогалиной, воспользовавшись неожиданной атакой конницы, поднялась и беглым шагом устремилась вперед пехота Медема.

Презирая опасность, вели своих людей в атаку молодые краскомы, еще недавно гордившиеся высоким званием «ленинских юнкеров».

Рядом с Алексеем, между ним и командиром взвода Гайцевым, разорвался снаряд. Его осколки, сразив коня, вышибли из седла и ординарца взводного.

По тому, как беспорядочно вели огонь вражеские артиллеристы, не только Булат, но и бросившиеся вслед за ним кавалеристы поняли, что противник потрясен внезапным и стремительным нападением. Не довести атаку до конца, повернуть — значило бы подвергнуть риску полного уничтожения. И люди не повернули. Наоборот, подхлестывали своих лошадей шенкелями, шпорами, плетьми, несмолкаемым криком «ура» и диким, двупалым свистом, которым еще в дни гетманщины всадники Чертова полка наводили ужас на баварцев Вильгельма. Обезумев от неистового свиста, кони, как выпущенный из ствола снаряд, не в состоянии были ни остановиться, ни повернуть назад. На головы батарейцев, стрелявших уже невпопад, обрушились красноармейские клинки. У раскаленных от стрельбы стволов беляки под ударами остро отточенных лезвий полегли все до единого.

Алексей, возбужденный рубкой, услышал голос Сливы, охрипшего от криков «ура»:

— На, обувай, комиссар!

— От нас, партизан, за геройство, — поддержали Сливу бывшие каракутовцы, не остывшие еще после горячей атаки.