— Что это у тебя, Булат, персидская княжна? Но ты ведь не Степан Разин и не атаман…
— Товарищ начдив, неужели вы не узнали нашего начальника политотдела? — ответил с упреком Алексей. — Доктора нужно…
Начдив засуетился, помогая уложить Марусю на диван. Явился дивизионный врач. Исследовав рану, перевязал ее, предложив везти Коваль в госпиталь.
Штабные сидели у телефонов, принимали, отсылали ординарцев. Начдив то и дело подходил к прямому проводу.
О чем-то тихо шептались по углам посыльные. Чувствовалось, что все чем-то сильно озабочены, но чем именно, Алексей не мог уловить. Заметив, что Мария пришла в себя, он подошел к ней.
— Я не пойму, Мария. Здесь какая-то суета. По-моему, что-то случилось неладное… Опять этот Мамонтов?
— Ты знаешь? — тихим голосом спросила раненая.
— Мне говорил Боровой.
— Да, Леша, неладное. Конница генерала Мамонтова прорвала фронт. Десять тысяч озверелой казачни хозяйничают в нашем тылу. Они разгромили базы Восьмой и Девятой армий. Мамонтов захватил уже Елец. Вырезает коммунистов, комбеды.
Алексей смотрел на раненую, и ее гнев передавался ему. Коваль понизила голос до шепота.
— В тылах паника. Кое-кто из местных руководителей бросает дела и удирает в Москву. Некоторые части разбегались при виде одного лишь казачьего разъезда. В Симбирской бригаде, это я узнала в Тартаке, рота во главе с штабс-капитаном собиралась уйти к белым. Там же некоторые коммунисты, опасаясь расправы, порвали свои партдокументы. Сегодня одного будет судить трибунал. — Коваль тяжело вздохнула. — Кругом слышится: «Ма-а-монтов. Ма-а-а-монтов». Кто произносит это имя с ненавистью и проклятием, а кто — с надеждой…
— Давно он прорвался?
— Десятого августа.
— Что ты, Маруся?
— Да, десятого августа. Уже три недели, как он разбойничает в нашем тылу.
— Следовательно, это случилось еще тогда, когда мы вели бой под Новым Осколом. И вы ничего не знали?
— Знали, но нельзя было говорить. Это обеспечило спокойный отход. Мы были в «мешке».
— А сейчас? Что будем делать сейчас?
— Ждем указаний из штаба армии. По-моему, надо объяснить всем красноармейцам наше положение. Эх, Леша, приближается время, когда всем нам придется взяться за винтовки и встретить врага…
— Как под Новым Осколом, Маруся?
Коваль, устав, тяжело опустила голову на подушку.
Подошел начдив вместе с Боровым, только что вернувшимся с позиций.
— Ах, Маруся, Маруся, как же это тебя угораздило? — сокрушался Боровой, сев на диван у ног раненой.
— Ничего, в Казани хуже было. Какие у вас тут новости, Михаил?
— Народ волнуется — требует покончить с Мамонтовым, — сообщил Боровой. — Нашей дивизии приказано — укрепиться на месте. Сколотить крупную кавалерийскую часть. Нам придется свести вместе штабной эскадрон, дивизион Ромашки, эскадрон, подброшенный нам из армейского резерва, и какой-то полтавский отрядик, пробившийся к нам с Украины. Получится солидная единица, даже полк…
— Полку нужен знающий, хороший кавалерист. Я надумал дать туда Парусова. Как думаешь, политком? — обратился начдив к Боровому.
— Согласен. И комиссара туда надо хорошего.
Политкомдив на минуту задумался. Положил руку на плечо Алексея. Одновременно из его уст и уст Марии Коваль вырвалось слово:
— Булат!
Боровой добавил:
— Товарищ Булат будет комиссаром полка, — и усмехнулся, — раз имеешь боевую награду от самих «чертей», то все кавалеристы тебя будут слушать. Не думай, нам все известно. — Комиссар дивизии взглянул на новые сапоги земляка.
Алексей хотел сказать, что он оправдает доверие, но от радостного волнения мог произнести лишь одно слово: «Слушаю!»
— Осталось только дать имя полку, — прошептала Мария.
— Да, да, имя, — спохватился начдив. — Как ты думаешь, комиссар?
— Я предлагаю назвать полк Донецким, — сказал Боровой.
— Хорошо, очень хорошо, — согласился начдив, — он нас — донскими казаками, а мы его будем — донецкими. И увидишь — наша возьмет!
На рассвете против штаба дивизии выстраивались эскадроны. Парусов принимал рапорты от командиров. С записной книжкой в руках тут же вертелся новый адъютант нового полка Карлуша Кнафт.
Разбивка и поверка кончилась. Скомандовали «вольно». Булата обступили бойцы. Его поздравляли с новым назначением, а старые «черти», которые штурмовали с ним батарею, по-приятельски хлопали по плечу. Парусов стоял в стороне и, как всегда, щеточкой поглаживал свои пышные гусарские усы.
Полный служебного порыва, подошел к Булату Кнафт. Он чувствовал себя на седьмом небе. Одно дело исполнять роль порученца, а другое стать адъютантом, полновластным хозяином штаба кавалерийского полка. Он хорошо знал, что когда-то сам Парусов был адъютантом, а тут такую высокую должность дали ему — бывшему земгусару.
Не имея возможности нацепить витые аксельбанты — атрибут дореволюционных адъютантов, Кнафт вместо кантиков нашил на брюки узкие парчовые басоны.
— Товарищ комиссар, приказаний от вашего имени никаких не будет?
— Пока никаких, — ответил Алексей, с усмешкой взглянув на ретивого служаку.
Епифан хвастался офицерской шинелью. В ней он себя чувствовал куда лучше, чем в сброшенной накануне дерюге.
— Это вчера под Тартаком, когда чесанули Денику.
— Рукава длинные, — заметил начхоз-исполин, бывший кавалергардский интендант.
— Лучше иметь длинные рукава, чем длинные руки, — ответил за Епифана Алексей.
Слова комиссара звучали как предостережение бывшему интенданту. Бойцы озорно смеялись над опешившим завхозом.
— Да, да, знаем, где застревают наши золотники, — твердил, сам опытный в таких делах, Василий Пузырь.
Твердохлеб читал кавалеристам информационный листок:
— «Трибунал сорок второй стрелковой дивизии, рассмотрев дело политкома третьего батальона Симбирского полка Веткина Матвея, нашел доказанным, что Веткин Матвей, узнав о тяжелом положении на фронте, уничтожил свой партбилет. Ревтрибунал сорок второй дивизии, руководствуясь революционным сознанием, постановил Веткина Матвея, политкома батальона, за поступок, граничивший с изменой, — расстрелять. Приговор приведен в исполнение. Приговор прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах дивизии».
К Алексею подошел перетянутый ремнями, в потертом немецком мундире, несколько грузноватый командир.
— Не узнаете, товарищ Булат?
Алексей, всмотревшись в измученное походами красивое лицо кавалериста, радостно воскликнул:
— Царичанка, Келеберда, бой с григорьевцами? Полтавщина? Так вы ж товарищ Онопко!
— Я сам и есть, — ответил полтавчанин, с силой пожимая протянутую ему руку.
— Ну что, уговорили вы все-таки ваших людей? Привели их с собой?
— А как же, товарищ Булат. Такое было. Помните, я вам говорил на скамеечке еще в Келеберде. Они в один голос: оставаться на Полтавщине и там воевать против Деникина, если придет. Я им говорю: «Не могу без вас, я к вам привык, а приказ выполнять должен». А они: «И мы без тебя ничего не стоим. Не останешься по своей охоте, все одно сломаем. Приставим к тебе своего политкома, и будешь ты у нас за военспеца. Нравиться тебе такой оборот?» Пришлось им заявить: «Я застрелюсь, если опозорите меня и отряд, который бил хорошо немцев под Хорошками, Петлюру под Новыми Санжарами, Григорьева в Кременчуге». Ну, уломал все-таки я их, а не они меня. Часть, правда, ушла к Якову Огию, — слыхать, он теперь бьет Деникина с тыла. Воевали мы потом и под Гришиной, под Изюмом. Потом нас белоказаки отрезали. Две недели пробивались к вам, а все же добрались.
— Вот и хорошо, товарищ Онопко, — еще раз протянул руку бывшему партизану Алексей. — Будем теперь воевать вместе… Может, опять посидим с вами на скамеечке в Келеберде…
На площади против штаба дивизии, где собрался новый Донецкий полк, расположился обоз из нескольких вместительных тавричанок, груженных интендантским добром.
