Панцана. Кабы не это — только меня там и видели.

Сгвацца. Что ни говори, Панцана, а сытое брюхо — наипервейшее дело. Любимая весть, как скажут, что пора есть. Куда там дамы, богатство, красота, почести, добродетели! Да пусть все эти сочинители, заодно с дамочками, хоть в тартарары ухнут — был бы обед, а ужин не нужен. Я не драться, не бороться: мне бы посытнее напороться. Это для меня поважнее императорской короны будет.

Панцана. Истинно говоришь! Словно в душу ко мне заглянул! Тому судьба улыбается, кто досыта наедается; ему и супы, и закуски, и соусы, и подливы, и разносолы, и пироги, и всякая всячина найдутся! А уж вкушать все это — верх блаженства!

Сгвацца. Лично я о разносолах не очень-то пекусь. Мне перво-наперво подавай отварного мяска благородных кровей, да похлебку по-турецки погуще да посмачнее, да суп-пюре с тертыми овощами и соусом, да тушеное мясо не передержанное, да жаркое понежнее. Да чтобы всего вдосталь было. И ежели мясо, то от телочки или козленочка, и не меньше четверти окорочка; да каплунов, фазанов, пулярок, зайчатины, дроздов, а главное — доброго вина. Об остальных приправах, подливах и прочем мне и толковать сейчас недосуг.

Панцана. Да ты мудрее самого папы римского! Уж больно ты мне по нраву! Ври дальше, твои речи мне что бальзам на душу.

Сгвацца. Вот я и говорю, что ради этого и стоит жить на свете. Все прочие услады — сущий вздор. Возьми хотя бы музыку: одно сотрясение воздуха, да и только. Ни языку, ни брюху. То ли дело, когда кошелек набит деньжатами: тут тебе сам черт не брат. Ешь, пей — не хочу. И на что еще они нужны? С любовью и вовсе беда. Ума не приложу, и чего в ней такого? Иные только и знают, что красоваться целыми днями. Разоденутся в пух и прах, что ни вздохнуть, ни выдохнуть; надушатся с ног до головы, натянут модные чулки, напялят щегольские штаны, нацепят расшитую рубаху и застынут как чурбаны, чтоб ни одна тесемка не развязалась. Как завидят дамочку — ну перед ней расшаркиваться да острословить; а то еще выждут удобный момент и, проходя мимо, эдак-то стрельнут в нее взглядом, а она ему в ответ — зырк! — а он ей пару яблок сунет, а она ему обратно одно, а он его поцелует и индюком вокруг расхаживает; напоследок воззрится на нее томным взором, да вздохнет со значением и пойдет себе с Богом. Под вечер вернется в новом платье и пригласит ее на танец; стиснет ей в хороводе ручку, а потом начнет хвастаться, будто это она ему руку сжала, а ночью не заснет и, знамо, надокучит всем своими бреднями. Тьфу! Одно слово — бабники! И какого рожна им всем надо? Сплошная дурь да капризы! Ведь ежели хоть один из них, после всех своих страданий и стенаний, ухлопав на ухаживание уйму времени — все одно, что псу под хвост, — получит от нее сладостный дар, он и четверти часа с ней не задержится и хоть в омут ее бросит — лишь бы поскорее от нее избавиться. Иное дело еда да питье, а, Панцана? Всякий тебе подтвердит: пей горячее, ешь солонее — житье будет веселее. А все прочее одна блажь и сердцу морока.

Панцана. С ума сойти, до чего складно выводишь! Во всем с тобой соглашусь. Пускай этих баб разбирают, кому охота пристала.

Сгвацца. Коли приспичит мне обзавестись бабенкой, знаешь, какую бы выбрал? Хотя лучше бы вовсе никакой, но ежели на то пойдет, пусть будет толстенькой, да молоденькой, да румяненькой, как жареный поросеночек на вертеле. Вот такой и полакомиться не грех.

Панцана. Ха-ха-ха! Чтоб тебя! Ха-ха-ха! Толстенькая да поджаристая!

Сгвацца. Так-то вот, Панцана. Ну мы с тобой еще побалагурим, а теперь пора мне, не то мои каплуны вовек не сварятся.

Панцана. И мои куропатки тоже. Надо же, за разговором с тобой я и думать про них забыл!

Сгвацца. И то верно. Ну, бывай.

Панцана. До скорого свидания.

Сгвацца. А ведь и впрямь не сварятся: до обеда-то всего ничего осталось. Ладно, как-нибудь состряпаю.

Мессер Джаннино. И даже не взглянула на ожерелье и не пожелала обо мне слышать? Жестокосердая!

Верджилио. Все, как я сказывал. Если Маркетто не водит нас за нос, то при одном упоминании о вас она аж вся вспыхнула и вскочила с места.

Мессер Джаннино. Ах, немилостивая судьба! Коли подцепит кого своими безжалостными рогами, так уж изорвет в клочья! Бедный я, горемычный! На что мне еще уповать? О, женщины! Когда вы видите, что кто-то у вас в руках, как умело вы им вертите! Верджилио, братец, хоть ты меня не бросай!

Верджилио. Не отчаивайтесь, хозяин. Сердце подсказывает мне, что совет Маркетто насчет Лоренцино пойдет нам впрок.

Мессер Джаннино. Как бы не вышел нам этот совет боком. Сдается мне, что Лоренцино и есть причина всех моих бед.

Верджилио. Это как же?

Мессер Джаннино. Проще простого. Поди, забавляется с этим Лоренцино моя Лукреция да потешается надо мной вместе с ним.

Верджилио. Ах, мессер Джаннино! Ни в жизнь не поверю, чтобы благородная дама стала путаться со слугой. К тому же столь достойная и великодушная особа, как Лукреция.

Мессер Джаннино. Не спорю, таких, чтобы водили амуры со слугами, можно по пальцам перечесть. Однако как бы по воле злого рока Лукреция не оказалась одной из них. Та доверительность, что, по словам Маркетто, установилась меж ней и Лоренцино, наводит меня на самые мрачные мысли. Клянусь Пресвятой Богородицей, коли дознаюсь, что дело тут нечисто, отмщу беспощадно, дабы другим неповадно было водиться с челядью.

Верджилио. Уверен, что ваши подозрения напрасны. Ведь еще до того, как Лоренцино нанялся к старику Гульельмо, Лукреция была ничуть не сострадательнее к вам, чем теперь.

Мессер Джаннино. Поверь, Верджилио, от этого мне не легче. Ужли природа наделила ее такой черствостью и бессердечием, что все это время в ней не пробудилось ни чуточки сострадания к моим мукам?

Верджилио. Может статься, и пробудилось, да только она не осмеливается раскрыть душу Маркетто, ибо если не знать его, как знаем мы, то особого доверия он не вызывает.

Мессер Джаннино. Могла бы и смекнуть, что я не стал бы подсылать к ней первого встречного, поскольку пекусь о ее чести не меньше ее самой.

Верджилио. Для женщины, мессер Джаннино, это наиважнейшее дело. Коли изыщете способ развеять всякие сомнения, то уж не будете понапрасну обвинять ее в жестокости. Скажите, как уверите вы Лукрецию, что намерения ваши — не притворство?

Мессер Джаннино. Притворство? Неужто способен на притворство тот, кто целых три года снедаем нескончаемым страданием, кто исполнен пылкой страсти, кто отринул всякие утехи и пребывает в полном отчаянии, кто позабыл обо всем на свете — о родном отце, сестре, отчизне, чести и довольстве? Это ли притворство?

Верджилио. Подобное нередко встретишь и у разных распутников. И слезы, и стенания похлеще ваших. Чем желаннее цель, тем больше напускных страстей.

Мессер Джаннино. О Боже! Когда благоразумна женщина, то разберет, где плевелы, а где пшеница. Ты-то знаешь, Верджилио, притворство это или истинное чувство.

Верджилио. По моему разумению, вам следовало бы испробовать Лоренцино, ибо я немало на него уповаю.

Мессер Джаннино. Ты полагаешь?

Верджилио. Полагаю, что хуже от этого не станет.

Мессер Джаннино. Посулю ему золотые горы, а ежели он откажет в содействии, буду знать наверное, что опасения мои верны. Как ни предан слуга хозяину, а мало найдется таких, кто бы не продался со всеми потрохами за порядочный куш. Вот увидишь, ежели выйдет, что я прав, то гнев мой равен будет любви, что питаю ныне к Лукреции.

Верджилио. Об этом мы еще потолкуем, а покуда будем уповать на лучший исход.

Мессер Джаннино. Сегодня же сыщи этого Лоренцино и приведи его ко мне.