Россо. Ни Бог, ни сам черт хуже не выдумают. Так можем не заметить ни Пасхи, ни масленицы, но круглый год по любому случаю — одна только «мать святого Луки».

Альвиджа. Выходит, что вы едите мясо святых?

Россо. К тому же распятых. Но я говорю не к тому, ты же знаешь, что живописцы изображают святого Луку в виде быка, а мать быка…

Альвиджа. Корова! Ха-ха!

Россо. Приходит пора овощей и фруктов, и когда уже все выбрасывают — и дыни, и артишоки, и фиги, и виноград, и огурцы, и сливы, — то для нас они все равно дороже золота. Вместо фруктов нам выдают четыре ломтика коровьего сыра, настолько сухого и настолько жесткого, что в животе образуется клейстер, способный отправить на тот свет самого Марфорио.^{149} А если тебе захочется миску похлебки, то после тысячи просьб повар выдаст тебе миску помоев.

Альвиджа. Значит, хорошего супа там не дают?

Россо. Хорошего и монахи не имеют. Я уверен, что те, которые ежедневно бегут из монастырей, делают это только потому, что не получают приличного повара.

Альвиджа. Ты хочешь сказать… Да-да, я тебя понимаю.

Россо. Я имею в виду тех, кто разбавляет супы, подобно тому как двор разбавляет верность тех, кто ему служит. Но кто бы мог пересказать тебе все гнусности, которые над нами проделывает людская кухня во время поста, оставляя нас все время впроголодь ради собственной выгоды, а не потому, что заботится о благе нашей души.

Альвиджа. О душе лучше помалкивай.

Россо. И у бузины есть душа, она тоже полая. Проходит пост, и вот тебе наш обед: две рыбки на троих на закуску. После этого появляется несколько тухлых и недоваренных сардинок в сопровождении какой-то чечевичной похлебки без соли и без масла, которая заставит нас и от рая отречься. К вечеру мы закусываем десятью крапивными листочками вместо салата, крохотной булочкой, и… кушайте на здоровье.

Альвиджа. Позор!

Россо. Все это были бы еще пустяки, когда бы людская хоть сколько-нибудь с нами считалась в сильную жару, не говоря об ужасающем благовонии, издаваемом кучей костей, покрытых нечистотами, которые никогда не выметаются, и мухами, потомственными гражданками людской, тебя поят вином, разбавленным теплой водой и разбалтываемом в медном сосуде в течение чуть ли не четырех часов до того, как его пригубят. Все это мы пьем из одной оловянной кружки, которую воды Тибра не могли бы отмыть и за год. А во время еды любо смотреть, как один вытирает руки о штаны, другой — о свой плащ, третий — о жилет, а иной — просто о стенку.

Альвиджа. Хуже и в аду не бывает. Неужели всюду так?

Россо. Всюду. Для пущей же муки все то немногое и жалкое, что нам перепадает, приходится глотать наспех, как стервятникам.

Альвиджа. А кто вам мешает есть не спеша?

Россо. Буфетчик, муж почтенный и всеми уважаемый; он палочкой вызванивает музыку, и стоит ему дважды стукнуть, как уже letamus genua levate. А самое гнусное то, что мы не только не можем досыта наесться, но и поговорить.

Альвиджа. Проклятый буфетчик!

Россо. А когда дождешься какого-нибудь праздника, то только и видишь скопище голов, ног, шей, желудков, когтей да косточек, и кажется, что перед тобой процессия, которая в день мастера Паскуино направляется к Святому Марку. И подобно тому как в тот день приходские священники, архипастыри, каноники и подобная им сволочь несут на руках мощи мучеников и проповедников, точно так же и здесь швейцары, буфетчики, поварята и другие вшивые и паршивые челядинцы несут объедки бывшего каплуна или бывшей куропатки, предварительно отобрав лучшее для себя и своих потаскух. Мы же получаем жалкие остатки.

Альвиджа. Вот и стремись после этого в Рим, ко двору вельмож!

Россо. Альвиджа, не далее как вчера я видел человека, который, услыхав колокольчик, глашатая голода, расплакался, словно звон этот возвещал ему смерть родного отца. Я спросил его: «Чего вы плачете?» И он мне ответил: «Я плачу потому, что эти колокольчики своим звоном зовут нас есть хлеб нашего горя, пить нашу собственную кровь и насыщаться собственной нашей плотью, отрезанной от нашего тела и сваренной в нашем поту». И сказал мне это монах из тех, что получают постом по вечерам четыре орешка, в то время как камердинеру их дают три, стремянному — два, а нашему брату — один.

Альвиджа. Разве монахи тоже столуются в людской?

Россо. Были бы людские, монахи сразу же стали бы в них столоваться. Разве не норовят все попасть в Рим? Вот если бы испанцы…

Альвиджа. Благословенны руки испанцев.

Россо. Да, если бы только они покарали всех негодяев да развратников, а не добрых людей! Тот же самый монах о четырех орешках, про которого я тебе говорил, клянется, что и после нашествия испанцев вельможи наши богаты по-прежнему. Когда же им ставится на вид, что они не заводят себе слуг или морят голодом тех, которых имеют, то они ссылаются на разгром Рима, а не на собственную подлость.

Альвиджа. Могу сказать тебе только одно: ты всеведущ… Но что я слышу! У меня в доме шум. Я пропала, я погибла, несчастная! Помолчи! О, твой хозяин поднимает голос, нас раскрыли! И поделом мне, не надо было тебя слушать. Это ты вовлек меня в эту опасную затею!

Россо. Тише! Надо послушать, что он там говорит.

Альвиджа. Приложи ухо к двери.

Россо. Приложил.

Альвиджа. Что он говорят?

Россо. «Корова, свинья… мерзавец, предатель… шлюха… воровка!»

Альвиджа. Кому он это говорит?

Россо. «Корова, свинья» — это он говорит Тонье, «мерзавец, предатель» — это, разумеется, про меня, а «шлюха, воровка» — конечно, про тебя.

Альвиджа. Да будет проклят день, когда я с тобой познакомилась!

Россо. Он говорит, что хочет ее высечь, тебя сжечь, а меня повесить. До свиданья!

Альвиджа. Убегаешь, скотина! Так мне и надо, старой дуре! Даю обет — если только останусь цела, — что весь март буду поститься каждую пятницу, по десять раз в месяц обойду все семь церквей, буду ходить босиком при всем честном народе, обещаю кипятить воду для неизлечимых, целый год буду ставить клистиры больным госпиталя Святого Иоанна. Буду служить у «Конвертиток», буду целую неделю стирать белье задаром в больнице «Консолацьоне»; случалось, я водила святых за нос, но уж на этот раз больше их обманывать не стану. Блаженный архангел Рафаил, заклинаю тебя твоими крылами, помоги мне! Мессер Святой Товий, молю тебя именем твоей рабы, убереги меня от костра! Мессер Святой Юлиан, защити ту, за которую ты всегда предстательствуешь в своей молитве и которая возвращается домой, чтобы там спрятаться.

Параболано. Болван! Доверился какому-то лакею и какой-то беззубой потаскухе! Ну и влопался же я, и поделом. Теперь я понимаю всю глупость таких, как я; только потому, что мы занимаем высокое положение, мы воображаем, что вправе получать все на свете. Ослепленные собственным величием, мы никогда не желаем прислушиваться ни к добру, ни к правде. А так как у нас никогда не бывает никаких забот, кроме как об удовлетворении собственной похоти, нас держат в своих лапах те, кто помогает исполнить наши желания, а тех, кто напоминает нам о долге, мы ненавидим и гоним от себя. Мой Валерио может это подтвердить. Я опозорен, и мне даже кажется, что слышу, как эта история гремит по всему Риму, как стоустая молва расписывает, каким же я оказался болваном. А вот и Валерио. Бедняга совсем загрустил.