Россо. Иди и дай себя повесить, носильщик проклятый!

Мессер Мако. Дайте перевести дыхание.

Россо. Жаль, что ты не сдох.

Мессер Мако. Пристав ищет меня по ошибке.

Россо. Подумаешь, «по ошибке», благо, был бы палач, а то просто пристав.

Мессер Мако. А знаете ли вы синьора Раполано?

Россо. Какого Раполано?

Мессер Мако. Того синьора, который послал мне миноги. Вы меня не узнаете?

Россо. Никак, вы — мессер Мако?

Мессер Мако. Да, мадонна. Я хотел сказать — да, мессер.

Россо. Что это за гнусные увертки?

Мессер Мако. Мастер Андреа вел меня, переодетого, к потаскухам.

Россо. Вел и провел… Все сиенские мозги одного поля ягоды, как попы да монахи.

Параболано. Что скажешь, Россо?

Россо. Скажу, что этот человек и есть ваш сиенский мессер. Его только что обработал этот бездельник мастер Андреа, как вы сами можете это заметить.

Параболано. Клянусь телом Господним, я ему отомщу.

Мессер Мако. Не обижайте его, ведь пристав предатель.

Параболано. Ты, Россо, займи кормилицу, а вы, мессер Мако, следуйте за мной.

Мессер Мако. Синьор Раполано, к услугам вашей милости.

Россо. Ну?

Альвиджа. О, вот уж великий хвастун!

Россо. Ха-ха-ха!

Альвиджа. Знаешь, что меня удивляет?

Россо. Нет, не знаю.

Альвиджа. А то, что он, изнывающий от любви к этой Ливии, воображает, будто и она, в глаза его не видевшая, тоже чахнет от любви к нему.

Россо. Нечего удивляться, ибо такого сорта синьор, прислуживавший некогда лакеем при десяти собаках, а ныне опьяневший от собственного величия, твердо убежден, что весь мир его боготворит. Если бы только можно было заглянуть в его душу, то голову даю на отсечение, что он сам себе не может простить своей любви к Ливии. Он наверняка считает, что это она должна была за ним бегать. Словом, он думает так, как мы пытаемся ему внушить.

Альвиджа. Бедняжка! Дурачок! А теперь вот что я тебе скажу: отныне я собираюсь заняться спасением своей души. Ведь сейчас я уже могу с чистым сердцем сказать: «Мир, иди с Богом!» Я прожила жизнь бурную и наполненную. Сколько позади мимолетных желаний, в исполнении которых я себе никогда не отказывала! В мое время ни Лоренцина, ни Беатричичка, ни Анджолетта из Неаполя, ни Беатриче, ни «Мама не велит», ни сама великая «Империя»^{95} не могли меня переплюнуть. Наряды, маски, роскошные дома, бои быков, конские ристалища, соболя с золочеными мордочками, попугаи, обезьяны, десятки камеристок и служанок — все это было для меня сущими пустяками. А толпы синьоров, монсеньоров, посланников? Ха-ха! Мне до сих пор смешно, как я с одного епископа стянула все, вплоть до митры, которую напялила на голову одной из моих служанок, потешаясь над бедным малым. А один сахароторговец оставил у меня все, даже свои запасы, так что в доме у меня еще долго каждая вещь была просахарена. А потом я захворала одной болезнью, название которой так и не узнала, однако ж лечили ее как французскую. От множества лекарств я в конце концов состарилась и стала сдавать комнаты, продав сначала свои кольца, платья и все вещи моей молодости, а потом пришлось заняться стиркой крахмальных рубашек. Когда и это оказалось не под силу, занялась вразумлением молодых женщин, чтобы они не глупили и не требовали от старости осуждения плоти… Ты меня понимаешь? Но что это я хотела еще сказать?

Россо. Ты хотела сказать, что и я в свое время был монахом, половым, жидом, служил на таможне, был погонщиком мулов, полицейским, каторжником по принуждению, а для собственного удовольствия мельником, сводником, шарлатаном, бродягой, слугой при школярах и лакеем при вельможах, а что сейчас я просто грек. Таково было мое участие в жизненной игре. Что же касается нынешнего нашего случая, то слово за тобой, Нанна. Но часть ожерелья моя.

Альвиджа. В моей прекраснейшей речи не было намека на отказ, я только хотела сказать, что заднице моей не шестнадцать лет и что я еще никогда не бралась за подобное предприятие.

Россо. А потому ты должна быть мне особенно благодарной, тем более что оно может оказаться последним.

Альвиджа. Почему последним? Разве меня могут убить?

Россо. Не в этом дело; я говорю «последним», ибо женщинами при дворе больше не пользуются. А случилось это потому, что жениться нынче не модно… выходят только замуж, и благодаря такому отменному способу каждый удовлетворяет свои желания, не нарушая законов.

Альвиджа. Ну и бесстыжий же этот твой двор. Бог знает до чего докатились. И этакое скотство творится под эгидой митры!

Россо. Брось свои причитания! Лучше скажи, что ты можешь сделать, чтобы удержать моего хозяина?

Альвиджа. Да уж что-нибудь да смогу. Неужто ты принимаешь меня за безмозглую дурочку?

Россо. Есть у тебя кто на примете?

Альвиджа. Жена булочника Арколано — лакомый кусочек, и она целиком в моих руках. Прикажу ей прийти к нам в дом, и в темноте мы их спарим.

Россо. Здорово придумала!

Альвиджа. Можно найти сколько угодно благородных дам, которые кажутся божественными только благодаря нарядам и белилам, но которые в действительности весьма жалкие приманки. А у Тоньи — жены булочника — телеса такие белые, тугие, юные и чистые, что сделали бы честь любой королеве.

Россо. Допустим даже, что Тонья уродина и ничего не стоит, но все равно она покажется ангелом моему синьору. Ведь у синьоров меньше вкуса, чем у покойников. Пьют они всегда худшие вина, едят самые отвратительные блюда, принимая их за самые лучшие и самые дорогие.

Альвиджа. Итак, мы договорились. Вот и наш домишко. Возвращайся к хозяину, узнай его решение и час, когда он хочет прийти. И главное — не забудь захватить ожерелье. На досуге его поделим.

Россо. Хорошо, хорошо. Бегу.

Валерио. Вот уже целый час, как ты безумствуешь. Не бросай службы, ибо желания придворного осуществляются именно тогда, когда он меньше всего этого ожидает.

Фламминио. Как могут осуществляться мои желания, коли они еще не созрели? Увидев в зеркале свою седую бороду, я почувствовал, как у меня навернулись слезы от великой жалости к самому себе. Ведь жить-то мне не на что. А следственно, какие могут быть у меня желания? О, я несчастный! Сколько проходимцев, сколько лизоблюдов, невежд и обжор разбогатели на моих глазах, а я — нищий! Довольно, я решил уйти, чтобы умереть в другом месте. Но если что и повергает меня в величайшее уныние, так это то, что я пришел сюда молодым, а ухожу глубоким стариком, пришел одетым, а ухожу голым, пришел напичканный надеждой, а ухожу преисполненным отчаяния.

Валерио. А честь? Неужели ты хочешь зачеркнуть все то время, которое служил верой и правдой?

Фламминио. Это-то меня и убивает.

Валерио. Синьор наш тебя любит, и ты увидишь, что, как только представится случай, он о тебе вспомнит.

Фламминио. Вспомнит? Да! Если бы в Тибре текло молоко, он не разрешил бы мне и палец в него окунуть.

Валерио. Глупости, которые ты сам напрасно вбиваешь себе в голову. Но скажи, куда ты пойдешь? В какой город? К кому?

Фламминио. Мир велик.

Валерио. Был велик, но сейчас он мал настолько, что талантливые люди уже не могут в нем поместиться. Я не отрицаю, что наш двор в упадке, но все же все-то к нему стремятся, все-то в нем уживаются.