Корсетто. Сердце кровью обливается от твоего рассказа. Что же дальше?

Ферранте. Что сталось с ней потом, я не ведал до сего дня. О себе же скажу, что привезли меня в Африку и сделали невольником. Едва оправился я от ран (телесных, разумею, ибо раны душевные не затянулись и поныне), запродали меня в Тунис одному из первых толстосумов города, некоему Флешеру, который незадолго до того прикупил таким же манером флорентийского раба по имени Нофрио Валори, полоненного на пути из Генуи во Флоренцию. Сдружились мы с ним: ведь вместе любую напасть снесешь. А годы идут и идут… Но вот прошлым летом, июля пятнадцатого дня, случилось взятие Туниса, великая виктория достославного императорского войска; и нам, купно с двадцатью тысячами других рабов, была дарована свобода. Тот день я запомню на веки вечные.

Корсетто. Эка жалость, что не пришлось мне сразиться в той баталии.

Ферранте. Что и говорить. Более слаженного войска ты еще не видывал: все солдаты как на подбор — так и сияют радостью; капитаны исполнены усердия; ополченцы, точно в старые добрые времена, являют образец слаженности и порядка; а главное, узрел бы ты неземную милость, превеликую рачительность и необычайную фортуну несравненного нашего императора, коего все мы с нетерпением и надеждой уповали увидеть после Туниса в Константинополе.

Корсетто. Воистину, блаженны христиане нашего века, коим выпало счастье жить под столь могущественным и священным покровителем! Продолжай.

Ферранте. Как освободили нас, пожелал Нофрио Валори взять меня с собой во Флоренцию, где помимо прочего сыскал мне место в гвардии — уж это тебе ведомо. Однако во всех своих перипетиях я ни на мгновение не забывал о моей Джиневре. Ну а что было со мной дальше, ты и сам знаешь.

Корсетто. Где же ты так лихо наловчился нашему говору?

Ферранте. Хоть я и кастильянец, но родом из Генуи. Там меня и взрастили, в доме мессера Фабрицио Адорни, знатного купца и близкого друга моего отца.

Корсетто. Теперь я уразумел, отчего ты вечно невесел, только нынче утром малость приободрился. Но зачем же надобно было наниматься к Гульельмо, да еще под чужим именем?

Ферранте. Погоди, ведь я еще не дошел до самого главного.

Корсетто. Сказывай.

Ферранте. Помнишь, как на прошлое Рождество прибыли мы с товарищами поразвлечься на пару денечков в Пизу?

Корсетто. Ну помню. Только при чем здесь это?

Ферранте. Сейчас поймешь. Не прерывай. Прогуливаясь как-то под вечер около дома Гульельмо, заметил я в окошке юную красавицу, и почудилось мне, будто это моя Джиневра. Поразмыслив, я рассудил, что это вполне могла быть именно она, ведь как раз в здешних морях мы и попали в плен. От трактирщика я узнал, что дом этот принадлежит некоему Гульельмо, что своих детей у Гульельмо нет, зато живет у него девица, которую несколько лет назад он получил в дар от какого-то благородного господина, вырвавшего ее из лап сарацинов. Теперь уж я наверное знал, что это и есть Джиневра. С невиданной прежде силой разгорелась во мне унявшаяся было за это время страсть. На следующее утро я вернулся, чтобы проверить, признает ли она меня. Джиневра смотрела так, словно перед ней был первый встречный. Ничего удивительного, ведь она еще ни разу не видела меня с бородой: когда нас разлучили, на ее месте едва пробивалась слабая щетинка. Все это навело меня на мысль дознаться каким-либо манером, прежде чем откроюсь ей, памятует ли она о своем Ферранте или же, напрочь позабыв о нем, увлеклась кем-то еще. Я не измыслил лучшего способа, как, сменив имя, определиться слугой в ее дом. Посему, возвернувшись во Флоренцию, уговорил тебя выпросить у капитана отпуск и привез сюда, чтобы в случае надобности ты оказался рядом.

Корсетто. Тонко рассчитано. Ну, а потом?

Ферранте. Проник я, значит, в дом Гульельмо и ну служить да прислуживать с таким усердием, что за несколько дней снискал благосклонность хозяина и девицы. Лоренцино сюда, Лоренцино туда — все проходило через мои руки. А сам тем временем присматриваю за Джиневрой: что она да куда. Присматриваю и не вижу в ней ничего, кроме тихой печали, благочестия и доброты, за каковые и пригрел ее старик Гульельмо, словно родную дочь. Так что все мои подозрения, будто сердце ее отдано другому, отпали сами собой. Теперь предстояло увериться, помнит ли она обо мне. Подгадав удобный случай, вчера вечером я завел с ней беседу о разных разностях, а потом — возьми да и примись рассуждать о всемогуществе любви. Гляжу, слова мои премного ее взбудоражили. Ну, думаю, самое время спросить, а не знавала ль она в Валенсии некоего Ферранте ди Сельваджо. Как услыхала Джиневра это имя, так вся бледностью покрылась. Смотрит мне прямо в глаза и, глубоко так вздохнув, вопрошает: отчего это вдруг я любопытствую? Не было у меня, отвечаю, другого такого товарища, как он. А сам подмечаю: мелькнула у нее догадка, что перед ней Ферранте и есть. Смотрит на меня пристально, глаз не сводит. И понял я, что признала наконец. Но для пущей верности спрашивает: «Неужто вы и есть тот самый Ферранте?» При этих ее словах я более не мог сдерживаться и открылся ей. Мы бросились друг другу в объятия. Слезы умиления брызнули из наших глаз. Не помня себя от радости, мы поведали друг дружке обо всех своих злоключениях.

Корсетто. Счастливчики! Вот что значит постоянство в любви! Такой случай, хоть в театре представляй!

Ферранте. Не стану расписывать тебе нашу радость, иначе я и до утра не закончу. Главное, прикинули мы, что ежели откроем Гульельмо все как есть — хоть лопни, не поверит старик, и будет только хуже нам обоим. Посему вознамерились мы скрытно бежать из Пизы этой же ночью. От тебя, Корсетто, потребуется вот что: сыпь что есть духу к Арно, вели снарядить какую ни есть лодчонку и держи ее наготове. Ближе к ночи будь рядом со мной на случай, ежели Гульельмо или кто другой станут чинить нам препятствия. Тогда мы постоим за себя, а буде занадобится, порешим его, и дело с концом.

Корсетто. Ни слова больше. Ради тебя пожертвую чем угодно, даже самой жизнью. Делай, что собрался, об остальном я как-нибудь позабочусь. А куда мы отправимся?

Ферранте. После обмозгуем. Знай же все до конца: сегодня мне предстоит сорвать сладчайший плод из вожделенного сада, редчайшую розу из желаннейшего цветника, ибо Джиневра обещалась, коли достанет времени, одарить меня цветком своей девственности. О, несказанный день, сколько восторгов ты мне готовишь!

Корсетто. Бог вам в помощь, дабы не вышло как в прошлый раз.

Ферранте. За дело! Не будем терять время. Беги, Корсетто, и устрой все как надобно.

Корсетто. Несусь, как ветер, кратчайшим путем.

Ферранте. Полагаюсь на тебя.

Корсетто. Слажу в наилучшем виде.

Ферранте. Не худо бы подкрепиться на дорожку. А уж потом отдамся без остатка во власть Джиневры. Да не забыть бы еще прикупить кольчугу. Прощайте. Никому ни слова. Вопрос жизни и смерти.

Верджилио. По-твоему выходит, мессеру Джаннино не на что уповать, и Лукреция ни за что не смягчится?

Маркетто. Ни за какие коврижки.

Верджилио. А где ожерелье?

Маркетто. При мне.

Верджилио. Видала его Лукреция?

Маркетто. Какое там. Чуть заслышала о мессере Джаннино — вся вспыхнула, даже с места вскочила.

Верджилио. Раньше надобно было вынуть ожерелье-то: золотой молоток и железные ворота прокует.

Маркетто. Прокует, да не подкует. Для Лукреции золото — равно как для тебя твой камзолишко.

Верджилио. Видно, заявился ты в неурочный час. С ихней сестрой ведь что главное: верную минуту улучить.