Параболано. Я в ярости! Не удерживайте меня! Сейчас же пойду и вгоню мерзавцу кинжал в самое сердце! Не удерживайте меня!

Альвиджа. Тихо, спокойно! Главное — притворство, сдержанность, только не бешенство!

Параболано. Предатель!

Россо. Не горячитесь, не то он услышит, и получится еще большая неразбериха.

Параболано. Убийца!

Альвиджа. Только не упоминайте моего имени. Заклинаю вас честью Ливии!

Параболано. Я вытащил его из грязи и положил ему жалованье в целых пятьдесят скуди.

Россо. Он получает княжеское содержание.

Параболано. А скажите, смогу я все же заполучить мою Ливию? Вы молчите?

Россо. Она молчит, ибо сердце ее разрывается от невозможности вам угодить.

Параболано. Упроси ее, Россо, дорогой, уговори ее, иначе я умру.

Россо. Сварите меня живьем, синьор, изжарьте меня, я ваш верный раб, но Альвиджу я нипочем не сумею заставить. Ведь лучше быть живым ослом, чем мертвым епископом.

Альвиджа. Не отчаивайтесь, дорогой синьор, я твердо решила пойти на костер, только бы ублажить вашу милость. Что мне терять? Если ее братец меня прикончит, у меня больше не будет никаких забот и я не буду больше жаловаться на нищету. Хоть бы кусок хлеба найти, чтобы не подохнуть с голоду.

Параболано. Съешьте этот алмаз.

Россо. К черту. Они отравленные.

Альвиджа. Откуда ты знаешь?

Россо. Мне это говорил мантуанец Майнольдо, католический рыцарь, папский ювелир и дьявольский сумасброд. Я у него служил. О, это великая бестия!

Параболано. Возьмите его, матушка.

Альвиджа. Премного благодарна вашей милости. Пойдемте же наверх, в дом. А ты, Россо, обожди нас тут.

Россо. Жду.

Россо. «Осел, возомнивший себя горным оленем, теряет друга и никогда не имеет денег», — говорил Месколино из Сиены. Я ведь всегда расплачивался с тобой за сырое тесто испеченным хлебом, мессер простофиля. Знаю, что ты отправишься в Тиволи корчить из себя синьора, бык ты разряженный! И чем только от него не несло! Каждому говорил он пакости и каждого считал за скотину и всегда рассуждал о войне, словно он ни дать ни взять как сам светлейший синьор Джованни дей Медичи. А если кто ему возражал, он сразу же на него бросался, обзывал его то неслыханным ослом, то неслыханным дураком. Да сам церемониймейстер не проделывает вокруг папы во время службы в капелле столько поповских ужимок, сколько он, когда что-то говорит или кого-то выслушивает. Он лютой ненавистью ненавидит каждого, кто перед ним не ломает шапки и не отвечает ему «да, синьор» или «нет, синьор». Он корчит из себя королевского сановника, словно Франциск, король Франции, хоть сколько-нибудь считается с подобного рода проходимцами. Жалкое отродье, недостойное причесывать собак его величества! Говорил я нашему Валерио, который возомнил себя равным самому папе и который обозлился на родного брата за то, что тот не величал его в своих письмах «милостивым государем»: «Не удержаться тебе в синьорах, негодяй, хоть ты, мерзавец, и богат».

Альвиджа. С кем это ты шушукаешься?

Россо. Сам с собой. Ну как наши планы?

Альвиджа. Отлично, отлично. Пинками, кулаками… рвал бороду, к черту посылал, да еще и похуже…

Россо. А тот осел что отвечал?

Альвиджа. «За что это вы, синьор? Что я такого натворил?»

Россо. А что говорил хозяин?

Альвиджа. «Ты сам отлично знаешь, гнусный предатель».

Россо. Ха-ха-ха!

Альвиджа. Как тебе кажется, ожерелье я заслужила?

Россо. Да и алмаз с крестным знамением и благословением в придачу.

Альвиджа. Да, сейчас твоего хозяина можно убедить в чем угодно; к примеру, что мир Божий состоит из одних лестниц. Недаром говорят, что влюбленный человек впадает в детство. Однако хозяин твой должен быть у меня в семь с четвертью. Мешкать нельзя, надо бежать домой. Будь здоров.

Россо. Ну и чертовка! Ну и ведьма! Какой же пробы должна была быть наставница, если такова ученица… Я здесь, хозяин!

Параболано. Так-то Валерио мне благодарен?

Россо. Черт знает что, просто неохота ябедничать.

Параболано. На галеры его! Я это твердо решил.

Россо. Да только за один яд, который…

Параболано. Это еще что? Яд?..

Россо. Яд, который он купил, и прочее…

Параболано. Э, да тут уже дело пахнет трибуналом инквизиции.

Россо. А шлюхи, мальчики, карты…

Параболано. А еще что?

Россо. Он такое сочиняет о вашей родне, о вашей тетушке…

Параболано. Только этого не хватало.

Россо. Он говорит, что вы его притесняете, унижаете, не кормите.

Параболано. Сколько слуг, столько врагов.

Россо. Он обвиняет вас в невежестве, неблагодарности, зависти…

Параболано. Врет, собака! Передаю дом в полное твое ведение.

Россо. Если и не справлюсь, то по крайней мере буду верным слугой. Я человек не завистливый и худа никому не желаю. Раз он провинился, накажите его, и баста. Альвиджа свое дело сделает, но что вы скажете своей возлюбленной при первой встрече?

Параболано. А что бы ты сказал?

Россо. Я разговаривал бы руками.

Параболано. Ха-ха-ха!

Россо. Сущее предательство, что она вас не увидит при свете.

Параболано. Почему?

Россо. По правде говоря, потому, что где еще найти подобных вам? Что за глаза, что за брови, что за рот, что за зубы, что за дыхание! Ваша милость обладает удивительной грацией, и я говорю это не из лести. Клянусь Богом, когда вы проходите по улице, женщины готовы выброситься в окошко. Эх, почему я не женщина?

Параболано. Что бы ты сделал, если бы был женщиной?

Россо. Я завоевал бы вас либо умер.

Параболано. Ха-ха-ха!

Россо. Если ваша милость желает ехать верхом, кобыла наготове.

Параболано. Надо бы поупражняться.

Россо. Не переутомляйтесь, ибо помните, что любовные игры требуют мужчин сильных.

Параболано. Так, значит, ты меня считаешь слабым?

Россо. Нет, но я хочу, чтоб с Ливией вы были на высоте.

Параболано. Пройдемся до храма Мира.

Россо. Как вашей милости будет угодно.

Валерио. Однако я споткнулся о соломинку и, так сказать, сломал на этом шею. Мой синьор на меня обрушился и словом и делом, и я не могу себе представить за что. Наверняка какой-нибудь завистник что-нибудь ему обо мне наплел. И что это синьоры так легко доверяют любой сплетне? Не доискавшись истины, они сразу же делают и говорят все, что им вздумается, без оглядки и рассуждений. Что за натура нынешних господ, что за жизнь у слуг и что за нравы при дворе! Господа ни с чем не считаются, слуги же всегда вверяют свою судьбу чужому непостоянству, а двор не находит большего удовольствия, как доводить того или другого до отчаяния укусами зависти, которая родилась, когда родился двор, и умрет вместе с ним. Что касается меня, то я ни о чем другом не мечтаю, как только уйти на покой. Единственное, что меня огорчает, так это то, что я ухожу в немилости от человека, который сделал меня таким, каков я есть, а из-за ухода я прослыву неблагодарным. Всякий будет волен сказать: «Как это, добрый Валерио так разбогател на службе и вдруг повернулся спиной к своему хозяину?» Вот почему я вне себя, а вовсе не от незаслуженной обиды. Ибо тот, кто служит, всегда вынужден терпеть гнев и раздражение хозяина, подобно тому как вынужден был бы терпеть гнев и раздражение родного отца. Но я теряюсь, ломаю себе голову, разгадывая, что восстановило его против меня. Быть может, неразделенная страсть толкнула его выместить все на мне? Верно, так оно и есть. А потому повременю-ка я, посмотрю, чем все это кончится, буду покорным, а там да будет воля Божья! Пойду попытаюсь разузнать у челяди, в чем дело.