ПРОЛОГ
Любезный зритель, Бог тебя храни!
Своим расположеньем
ты радуешь и вдохновляешь нас.
Внимая нам, шуметь повремени —
и новым приключеньем
тебя потешим мы, начав показ.
Флоренцию как раз
ты видишь, добрый зритель,
сам — флорентийский житель.
А в будущем тебя мы уморим
тем, что покажем Пизу или Рим.
Направо от меня ты видишь дверь
синьора, что прилежно
Баранция читал, зубря закон.
Там — улица Амура, где, поверь,
паденье неизбежно
и где удел прохожих предрешен.
И если прежде сон
тебя не одолеет,
узнаешь, кто имеет
в Господнем храме, что напротив, кров:
приор или аббат — кто он таков.
А тут, налево, юноша живет —
Гваданьи Каллимако,
что из Парижа только прикатил.
Он благородным у друзей слывет
недаром — и, однако,
обманом даму скромную смутил.
Он пылко полюбил,
как станет вам известно,
и поступил нечестно,
а впрочем, я безмерно был бы рад,
чтоб вас надули так же — всех подряд.
Спектакль, что вам увидеть предстоит,
зовется «Мандрагора»,
а почему — узнаете потом.
{10}Не очень сочинитель знаменит,
но будет вам умора,
а нет — он угощает вас вином.
С мессером простаком,
с влюбленным вертопрахом
и грешником монахом
вы нынче встретитесь, и, наконец,
вас позабавит парасит-шельмец.
И если легкомысленный сюжет
украсит вряд ли имя
того, кто мудрым бы считаться рад, —
корить за легкость автора не след:
затеями пустыми
он скрасить хочет дней унылый ряд.
Он обратил бы взгляд
к серьезнейшим предметам,
однако под запретом
другие начинанья для него:
за них ему не платят ничего.
Одна награда только суждена —
та, что любой кривится
и все, что зрит и слышит, — все клянет.
Вот и не могут наши времена
с далекими сравниться,
достигнуть благородных их высот.
И, зная наперед,
что лишь хулу получит,
никто себя не мучит:
зачем терпеть лишенья, если труд
туманы скроют, ветры разорвут?
Но если кто-то, автора честя,
желанье возымеет
смутить его, и присных в том числе, —
пусть знает, что и автор не дитя
и смолоду он отдал дань хуле;
что автор на земле, где внятна речь Тосканы,
в любом найдет изъяны,
что он не преклонится, трепеща,
перед владельцем лучшего плаща.
Пускай себе злословит — наплевать!
Начнем по крайней мере,
не то мы вас оттяжкой утомим.
Что болтовне значенье придавать
или бояться зверя,
какого и не видели живым!
Вот Каллимако. С ним
слуга из дома вышел
и план его услышал.
Вниманье, зритель! И пока не жди
подробностей о том, что впереди.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Каллимако, Сиро.
Каллимако. Обожди, постой! Мне надо с тобой потолковать.
Сиро. Слушаю.
Каллимако. Ты, полагаю, изрядно изумился внезапному моему отъезду из Парижа, а теперь, поди, дивишься тому, что я вот уже месяц торчу во Флоренции и бездельничаю?
Сиро. Ваша правда, дивлюсь.
Каллимако. Если прежде я не сказывал тебе того, что скажу теперь, то вовсе не по недоверию к тебе, а так, памятуя, что всяк, кто желает сохранить что-либо в тайне, должен держать язык за зубами… покуда не заставит крайняя нужда. Но уж поскольку без твоей помощи мне не обойтись, выложу тебе все как на духу.
Сиро. Я слуга, а слуге не след совать нос в хозяйские дела, он не должен выпытывать да выслеживать, разве сам хозяин пожелает поделиться с ним своими секретами. А вот тогда уж слуга обязан расстараться вовсю. Так я поступал всегда и намерен поступать впредь.
Каллимако. Знаю, знаю. Ты, верно, не менее тысячи раз слыхал от меня, а теперь услышь и в тысячу первый, что, когда мне исполнилось десять лет и я остался круглым сиротой, опекуны отправили меня в Париж, где я и пробыл ровнехонько двенадцать лет, ибо на десятом году моего там пребывания королю Карлу угодно было{11} вторгнуться на нашу землю и тем положить начало нескончаемым итальянским войнам, разорившим нашу Флоренцию; так вот я и рассудил за благо домой не возвращаться, а оставаться в Париже, где я чувствовал себя привольнее и безопаснее.
Сиро. Да уж это так, ничего не скажешь.
Каллимако. И вот, поручив распродать во Флоренции все свое имущество за исключением отчего дома, я остался в Париже, где и провел еще десять счастливых лет…
Сиро. Знаю.
Каллимако. …деля время между учеными занятиями, развлечениями и торговыми делами; во всем этом я успевал, да так, что ни одно из сказанных дел не страдало. И потому, как ты знаешь, я жил счастливо, доставляя радость своим ближним, никого не обижая, сохраняя приятственные отношения с дворянами и мещанами, чужестранцами и людьми местными, бедняками и богатеями.
Сиро. Сущая правда.
Каллимако. Но Судьбе, видать, показалось, что уж слишком безмятежно я там живу, и она решила подослать в Париж некоего Камилло Кальфуччи.
Сиро. Кажется, я начинаю догадываться о вашей занозе.
Каллимако. Сказанного Кальфуччи я частенько приглашал вместе с другими земляками-флорентийцами к себе домой. И вот как-то раз, когда беседовали мы о том о сем, у нас возгорелся спор: кто красивее — итальянки или француженки.
В Италии я был еще мальчонкой и потому ввязываться в этот спор не почел себя вправе, а вот другой флорентиец взял сторону француженок, а Камилло — итальянок. И долго они препирались на этот предмет, и под конец Камилло, обозлившись, сказал, что если бы даже все итальянки были уродками, то и тогда одна только его родственница не дала бы посрамить итальянских женщин.
