Мессер Мако. О, сколь прекрасным, о, сколь божественным придворным я себя чувствую!

Магистр Меркурио. Другого такого и за тысячу лет не изготовишь.

Мессер Мако. Хочу, хочу за себя постоять, раз я уже стал придворным.

Мастер Андреа. Поглядитесь в это зеркало, но не делайте тех глупостей, которые делал Нарцисс.

Мессер Мако. Погляжу на свое лицо, давайте сюда зеркало! О, что я пережил! Пожалуй, я предпочел бы родить, чем еще раз побывать в форме для отливки придворных.

Мастер Андреа. Взгляните на себя хоть раз.

Мессер Мако. О Боже, Господи! Я весь изуродован! А, грабители, верните мое лицо, верните мне мою голову, мои волосы, мой нос! О! Что за рот! Черт знает что! Что за глаза! Commendo spiritum meum!^{144}

Магистр Меркурио. Встаньте. Эта дрожь, этот туман затемняют вам мозги.

Мастер Андреа. Поглядитесь и увидите, что это вам показалось.

Мессер Мако. Гляжу.

Будто с того света вернулся. Вот это действительно я так я!

Мастер Андреа. Ваша милость, вы нас обманули, сказали, что вас изуродовали.

Мессер Мако. Меня починили, я стал снова как живой, я стал снова собою. Теперь я хочу быть правителем Рима, хочу содрать шкуру с губернатора, пославшего пристава меня разыскивать. Хочу ругаться, хочу носить оружие, хочу потрошить всех женщин, всех, кто попадется. Уходи, врач! Подойди сюда, учитель, клянусь телом… С тех пор как я стал придворным, ты меня больше не узнаешь? А?

Магистр Меркурио. Всегда к услугам вашей милости. Желаю вам счастья!

Мастер Андреа. Ха-ха-ха!

Мессер Мако. Хочу сегодня же стать епископом, нынче вечером — кардиналом, завтра утром — папой. Ты видишь дом Камиллы? Стучи сильней.

Бьяджина. Кто там?

Мастер Андреа. Отвори синьору.

Бьяджина. А кто этот синьор?

Мессер Мако. Синьор Мако.

Бьяджина. Какой такой синьор Мако?

Мессер Мако. Разрази тебя Господь, трусиха, свинья ты этакая!

Бьяджина. У синьоры гости.

Мессер Мако. Гони их к черту!

Бьяджина. Как? К черту друзей моей госпожи?

Мессер Мако. Да, к черту! Не то не сосчитаешь затрещин, а хозяйке твоей поставлю тысячу клистиров из ледяной воды.

Мастер Андреа. Отвори новому придворному.

Бьяджина. А, понятно, мастер Андреа, сейчас отворю.

Мастер Андреа. Дерни за шнурок.

Бьяджина. Сейчас.

Мессер Мако. Что она говорит?

Мастер Андреа. Говорит, что обожает вас.

Мессер Мако. К черту!

Бьяджина. Ну и шут гороховый!

Мессер Мако. Что она бормочет?

Мастер Андреа. Извиняется, но она вас не знает.

Мессер Мако. Хочу, чтобы все меня знали, хочу!

Мастер Андреа. Входите, ваша милость.

Мессер Мако. И вхожу. Клянусь кровью… Я всех вас упрячу под замок.

Россо (стучит в дверь). Эй, отопри!

Альвиджа. Это либо сумасшедший, либо кто-то из своих.

Россо (снова стучит). Быстрее!

Альвиджа. Хочешь дверь проломить?

Россо. Отвори, это я, Россо.

Альвиджа. А я уж думала, что ты хочешь выломать дверь.

Россо. Что ты делала? Колдовала?

Альвиджа. Сушила в тени всякие коренья, названия которых тебе нельзя знать, и кипятила разные колбы для изготовления живой воды.

Россо. Ты говорила с ней?

Альвиджа. Да, но…

Россо. Что значит это «но»?

Альвиджа. Ее муж ревнивый козел…

Россо. Что? Догадывается?

Альвиджа. И догадывается и не догадывается. Al tandem^{145} она придет.

Россо. Говори по-итальянски. Ведь сам магистр дьявольских наук ни черта не смекнет в этих твоих «tamen», «verbi gratia» и «al tandem».^{146}

Альвиджа. Приходится так выражаться, если не хочешь, чтобы тебя считали последней потаскухой. Скажи хозяину, чтобы он был тут ровно в семь с четвертью.

Россо. Один только поцелуй, царица всех цариц, венец всех венцов! Ведь без тебя Рим был бы хуже колодца без ведра. Я пришлю его. Видишь, и я не хуже твоего умею выражаться?

Альвиджа. Вот проныра!

Россо. Иди, возвращайся к своему вареву. А я побегу разыскивать хозяина. Он наверняка где-нибудь тут поблизости вертится, ибо проныра Амур закрутил его волчком.

Альвиджа. Можешь не сомневаться.

Россо. Ба! Он уже тут!

Параболано. Какие новости?

Россо. Самые распрекрасные. Ровно в семь с четвертью вас ожидают в доме блаженной мадонны Альвиджи.

Параболано. Благодарю тебя, Россо, благодарю Альвиджу и благосклонную ко мне судьбу! Тсс… Тссс… Один, два, три, четыре…

Россо. Ха-ха-ха! Это же колокола, а вам показалось, что часы бьют?

Параболано. Черт! Я не доживу…

Россо. Боюсь, что и я свалюсь сейчас от голода…

Параболано. Чего же ты хочешь?

Россо. А вы не думаете, что мне хочется поесть, а не торчать тут в роли брата — хранителя свинцовой печати?

Параболано. Хорошо, что напомнил мне. Ты же знаешь, что сам я питаюсь одними мечтами.

Россо. Я бы питался ими, когда б они были съедобны, эти ваши мечты. Пошли поужинаем.

Параболано. Пойдем.

Валерио. Я расстался с одним великим сомнением. Говорю это потому, что верил в соответствие между лицом и языком каждого человека, в соответствие между его сердцем и душой. И эта вера рождалась во мне не только оттого, что я все мог, но и оттого, что я проявлял свое могущество без ущерба для других и наивно полагал, что меня по этим двум причинам не только любят, но даже обожают. И вот теперь я поистине могу сказать: «О вера моя, как ты меня обманула!» Ведь природа столичных нравов развратна, неблагодарна и завистлива! Существует ли на свете такое коварство, существует ли на свете такой обман, существует ли на свете такая жестокость, которые не благоденствовали бы в престольном городе Риме? Стоило синьору косо на меня взглянуть, как тотчас же и любовь и доверие челяди исчезли. С лиц и душ этой челяди слетела маска, которой я так долго обманывался. И каждый, самый подлый раб ненавидит меня, словно ядовитую змею. А если раньше мне казалось, что даже стены домов ко мне благосклонны, то теперь мне сдается, что даже они сторонятся и смотрят на меня косо. А те, кто некогда своими похвалами превозносил меня до небес, ныне повергают меня в бездну своими проклятиями. И каждый изо всех сил старается выдвинуться перед хозяином осанкой, видом, проявляя всем своим поведением ту показную человечность, которая обычно бывает написана на лицах тех, кто требует, ни о чем не прося, и чье молчание красноречивее громких воплей и просьб. Каждый своими жестами и всем своим существом силится показать себя достойным того места, которое я занимал. Только об этом они хлопочут и совещаются. Иной, опасаясь, как бы я не вернулся на прежнее свое место, осторожно пожимает плечами, меня не поносит, но и не возносит. Другой же, уверенный, что своего добьется, изничтожает меня без зазрения совести. Потому-то зависть, мать и дочь всякого двора, уже начала натравливать их друг на друга, порождая взаимную ненависть. И тот, кто ближе всего поднимается до той ступени, откуда я был низвергнут, подвергается самым злобным нападкам тех, кто меньше всего может на что-либо надеяться. Словом, каждый возвысившийся благодаря моему падению меня грызет, а себя превозносит. В нынешнем несчастном моем положении я смело уподоблю себя реке, с которой соперничают малые речушки, когда все они, вздувшись от дождей, заливают большой участок земной поверхности, пытаясь проложить для себя удобное ложе. Но я, уповая на свою невиновность, уверен, что со злыми их кознями случится то же, что случается со слабыми потоками, которые гордятся милостью, оказываемой им солнцем, растопившим горные льды и снега. Но равнина поглощает эти потоки именно тогда, когда они, едва ставши более полноводными, уже возомнили, что над ней торжествуют. И как зависть может быть обезоружена оружием терпения, так и я этим оружием разрублю те путы, которыми сковала меня злая судьба… Я говорю «судьба» потому, что всякая польза и всякий вред всегда случаются по воле судьбы. Теперь же я вернусь домой — там легче переносить невзгоды. А на людях буду притворяться немым, глухим и слепым, то есть буду делать то, что более всего ценится при дворе.