Нича. До завтра, маэстро. Надеюсь, что мы и сами управимся.

Тимотео. Они скрылись в доме, а я вернусь в монастырь. Вы же, почтеннейшие зрители, не браните нас и приготовьтесь бодрствовать всю ночь, ибо действие комедии продолжается. Я займусь молитвой, Лигурио и Сиро сядут за трапезу, поскольку сегодня они еще ничего не ели, мессере будет бродить по дому, поглядывая за тем, чтобы все шло как задумано. А вот Каллимако и Лукреция спать не будут, потому как будь мы с вами на их месте, то мы бы не спали.

Тимотео. Всю ночь сна ни в одном глазу! Так хочется поскорее узнать, чем кончилась вся эта проделка. Чтобы убить время, чего я только не переделал: совершил утреннюю молитву, прочел житие, зашел в церковь и засветил потухшую лампаду, переменил покров на чудотворной Мадонне. Сколько раз просил я братию держать ее в чистоте! А еще удивляются, что благочестия все меньше и меньше. Я помню, когда у нас бывало до пятисот пожертвованных образков, а теперь и двадцати не наберется. А ведь сами кругом виноваты, что не сумели поддержать доброй славы наших чудотворных ликов. Всякий-то день, бывало, ходили мы после вечерни крестным ходом и каждую субботу пели акафисты. Сами заказывали новые образки, на исповеди подвигали прихожан на все новые и новые приношения. Нынче мы все это забыли, а еще удивляемся, что рвение паствы охладело. Ох и безмозглая же у нас братия!.. Тс… слышу великий шум в доме мессера Ничи! Клянусь распятием, это они гонят взашей своего узника. Значит, я поспел вовремя. Видно, прозабавлялись до самого рассвета. Отойду-ка в сторону да послушаю, о чем они толкуют.

Нича. Бери его за эту руку, а я за ту. А ты, Сиро, придерживай его сзади.

Каллимако. Только не бейте!

Лигурио. Не бойся и проваливай побыстрее!

Нича. Ну, дальше не пойдем.

Лигурио. И не надо, скатертью дорога. Давайте только раза два крутанем его, чтоб не знал, откуда он вышел. Верти его, Сиро!

Сиро. Вот так!

Нича. Ну-ка, еще разок!

Сиро. Извольте!

Каллимако. А моя лютня?

Лигурио. Прочь, мошенник, катись отсюда! А будешь болтать — шею сверну.

Нича. Все, удрал. Пошли переоденемся. Сегодня нам следует выйти из дому не поздно, дабы никто не заподозрил, что все мы провели бессонную ночь.

Лигурио. Ваша правда.

Нича. А ты вместе с Сиро поспеши к маэстро Каллимако и скажи ему, что дело обошлось как нельзя лучше.

Лигурио. А что мы можем ему сказать? Ведь мы же ничего не видели. Вы помните, что, придя в дом, мы сразу же спустились в погребок выпить. А вы с тещей остались возиться с этим несчастным, и встретились мы только сейчас, когда вы нас кликнули помочь выпроводить его.

Нича. И то правда. Тогда у меня есть что порассказать вам! Жена лежала в постели впотьмах. Сострата дожидалась меня на кухне. Я поднялся с этим лоботрясом наверх и, чтобы чего не проморгать, завел его в чуланчик возле столовой. Там мерцал маленький светильник, и потому лица моего он никак не мог разглядеть.

Лигурио. Умно поступили.

Нича. Я велел ему раздеться. Он было заупрямился, но я набросился на него с такой яростью, что он мигом сбросил с себя одежды и, думаю, готов был от страха не надевать их еще тысячу лет. Морда у него гнуснейшая: нос крючком и на сторону, рот кривой, но тело — какого ты в жизни своей не видывал и не увидишь: белоснежное, гладкое, упругое. А уж об остальном даже не спрашивай!

Лигурио. Тут уж, извините, вы дали промашку; надо было обследовать все досконально.

Нича. Не держишь ли ты меня случайно за дурака? Уж коль запустил руку в квашню, так месить до дна! Да и надо же было убедиться, что он здоров: а вдруг какие на нем прыщи да язвы? Хорош бы я был, скажи?

Лигурио. Еще бы!

Нича. Убедившись, что он здоров как бык, я выволок его из чуланчика и отвел в полной темноте в спальню, уложил в постель и, прежде чем уйти, на ощупь удостоверился, что дело идет на лад. Я ведь, как ты знаешь, не из тех, кого можно провести на мякине.

Лигурио. Словом, вы провернули все это дело с величайшей предусмотрительностью!

Нича. И вот, после того как я все потрогал и пощупал, я вышел из спальни, запер дверь на ключ и присоединился к теще, которая грелась у огня, и с ней мы скоротали ночь в многоразличных беседах.

Лигурио. О чем же вы беседовали?

Нича. О дурости Лукреции, о том, сколь проще было бы, если б она уступила сразу, а не закатывала истерики. Потом разговор перескочил на ребенка. Мне так и кажется, что я нянчу этого сладкого малышку на руках. Когда я услыхал, что часы пробили пять часов и вот-вот должно рассвести, я пошел в спальню. И можете себе представить, что лишь с превеликим трудом я сумел растолкать этого стервеца.

Лигурио. Охотно верю.

Нича. Видать, губа у него не дура! Но я все же его растолкал, позвал вас, и мы выпроводили его.

Лигурио. Стало быть, дело чисто обделано.

Нича. А знаешь, кого мне жаль во всей этой истории?

Лигурио. Кого?

Нича. Этого несчастного малого. Ведь он должен вскоре умереть. Вот во что обошлась ему эта ночка!

Лигурио. Вот еще! Пусть у него болит голова.

Нича. И то верно. А я жду не дождусь увидеть Каллимако, чтобы порадоваться вместе с ним.

Лигурио. Он выйдет через час. Однако уже совсем рассвело. Мы пойдем переоденемся. А вы?

Нича. Я тоже пойду надену нарядное платье. Потом подниму жену, велю ей хорошенько вымыться и пойти в церковь совершить очищение. Хорошо бы и вам с Каллимако прийти в церковь. Надо же поблагодарить святого отца и вознаградить за содеянное добро.

Лигурио. Лучше не скажешь. Можете на нас рассчитывать.

Тимотео. Разговор мне понравился, особливо принимая во внимание редкостную глупость мессера Ничи. Всего же более радуют меня последние его слова. И так как они собираются ко мне, то больше торчать мне здесь нечего. Обожду-ка я их в церкви, где и стены помогут оценить мою добродетель повыше. Но кто это выходит вон из того дома? Похоже, что Лигурио, а с ним, верно, и Каллимако. Не хочу, чтобы они видели меня здесь, по сказанным выше причинам. А если даже они и не придут ко мне, я-то всегда смогу к ним зайти.

Каллимако. Как я тебе уже сказывал, любезный Лигурио, поначалу мне было порядком не по себе, хоть и не скрою, что наслаждение я получил огромное. И все же дело казалось мне неладным. Потом же, когда я во всем открылся, объяснился в неслыханной своей любви, убедил, сколь счастливо и без боязни огласки, благодаря одной лишь глупости ее супруга, мы можем наслаждаться друг другом, клятвенно обещал жениться, лишь только Господь приберет его, она смягчилась. Правда и то, что, отведав разницу между моими ласками и ласками своего мессера, между поцелуями молодого любовника и поцелуями старого хрыча, она, немного повздыхав, сказала: «Раз твоя хитрость и глупость моего мужа, простота моей матери и низость монаха побудили меня сделать то, чего бы я по доброй воле никогда не совершила, то я желаю думать, что все это было предначертано нам свыше, и потому я не вправе отвергнуть веление небес. Так будь же моим руководителем, моим защитником и полным моим хозяином. Ты мой отец, моя опора, единственное мое благо. И то, чего муж мой пожелал на одну ночь, пусть получит до конца своих дней. Ты сделаешься его кумом, сходишь сегодня утром в церковь, а оттуда придешь обедать вместе с нами, и в твоей воле будет приходить к нам и оставаться у нас сколько тебе захочется, и мы сможем проводить время вместе, не возбуждая подозренья». Услыхав эти слова, я едва не умер от наплыва чувств. Не мог высказать в ответ и малейшей частицы того, что чувствовал. Поверь, что я самый счастливый человек, какой когда-либо жил на свете. И если бы моему счастью не грозила ни смерть, ни время, я был бы блаженнее всех блаженных и праведнее всех праведников.