Мастер Андреа. Из мозаики.

Мессер Мако. А где изготовляются эти обелиски?

Мастер Андреа. В городе Пизе.

Мессер Мако. А вон на том кладбище много мертвецов? Что это значит?

Мастер Андреа. Не знаю.

Мессер Мако. До чего же мне пить захотелось!

Мастер Андреа. Слава тебе Господи! Вы словно подслушали мою мысль.

Мессер Мако. Venite, adoremus.^{80}

Параболано. Молчать? Признаться? Молчание для меня — смерть, признание — ее презрение, ведь если я напишу ей, как я ее люблю, она может счесть для себя унизительным быть любимой человеком столь низкого происхождения; если же я умолчу о своем пламени, то моя потаенная страсть в конце концов испепелит меня.

Валерио. Я стараюсь узнать причину вашей тоски не для того, чтобы корчить из себя светского придворного, но чтобы выполнить долг верного слуги и добыть для вас лекарство ценой хотя собственной моей крови.

Параболано. Это ты, Валерио?

Валерио. Да, это я. Заметив, что Амур делает из вас то, что он обычно делает из всякого благородного существа, хочу узнать все, дабы своей преданностью быть полезным любым вашим желаниям.

Параболано. Нет, дело не в Амуре.

Валерио. Если не в Амуре, то почему же скрывать это от меня, которому ваше благополучие дороже зеницы ока? А если это Амур, то ужели же вы настолько малодушны, что не решаетесь насладиться женщиной? И что должны были бы делать те, кто любит, но лишен всех тех благ, которыми вы так щедро одарены?

Параболано. Если бы бальзам мудрых речей излечивал чужие язвы, то мои ты давно бы уже затянул.

Валерио. Эх, дорогой мой синьор, стряхните с себя столь странное заблуждение и впредь в ущерб себе не утешайте тех, кто так завидует вашему положению. Подумайте: если разнесется слух о снедающей вас тоске, какая от этого будет радость вашим друзьям? Какой прибыток вашим слугам? Какая слава для вашей родины?

Параболано. Ну, допустим, я влюблен, какое же ты мог бы предложить мне лекарство?

Валерио. Нашел бы сводню.

Параболано. А потом?

Валерио. Через нее послал бы письмо той, которую вы так страстно любите.

Параболано. А если она отвергнет мое письмо?

Валерио. Женщины не отвергают ни писем, ни подарков.

Параболано. Что же ты посоветовал бы написать?

Валерио. То, что подскажет Амур.

Параболано. А если она плохо примет?

Валерио. Плохо? О, таких уж больше не бывает. Было время, когда мужчины мучились чуть ли не десятками лет, чтобы только выманить у них словечко! А чтобы заставить их принять письмо, приходилось прибегать чуть ли не к некромантам, и, наконец, когда все уже было как будто слажено, надо было еще непременно повиснуть на какой-нибудь крыше, с риском сломать себе шею, или же в самый разгар зимней стужи просидеть день и полночи в каком-нибудь холоднющем подвале или под стогом сена, в то время когда весь мир пылал от зноя. И при этом достаточно было, чтобы кто-нибудь споткнулся, чтобы у кого-нибудь забурчало в животе, чтобы пробежала кошка, достаточно было любого шороха — и все твои надежды повергались в прах. Но куда я задевал веревочные лестницы? У меня волосы дыбом встают при одной мысли о той бездне, которая разверзается перед тем, кто по ним лазает.

Параболано. Что ты хочешь этим сказать?

Валерио. Хочу сказать, что в наше время входят через дверь и средь бела дня и влюбленным женщинам так везет, что собственные их мужья готовы о них позаботиться. А так как войны, мор, голод и дух времени склоняют людей к тому, чтобы как-нибудь, но доставить себе наслаждение, то вот вся Италия искурвилась настолько, что двоюродные братья и сестры, зятья и невестки, родные братья и родные сестры спариваются как попало, без стыда и зазрения совести. И если бы не стыд, я перечислил бы вам столько имен, сколько у меня волос на голове. Таким образом, синьор, не впадайте в отчаяние, ибо куда скорее можете рассчитывать на удовлетворение своих желаний, чем «Бич государей» на милость генерала имперских войск в Италии.^{81}

Параболано. Та уверенность, которую ты мне придаешь, нисколько не умаляет моих страданий.

Валерио. Да ну же! Воскресите в себе ту смелость, которая всегда направляла ваши стопы в самых трудных предприятиях. Пойдемте домой и обдумаем способ, как послать письмо, и, быть может, я сумею связать четыре строки любовных слов к вящей пользе для вас.

Параболано. Идем, ибо ни дома, ни вне его я все равно не нахожу успокоения.

Мастер Андреа. Распивая вино, мессер Балда влюбился в Камиллу-пизанку, случайно углядев ее в окне спальни. Это тот случай, когда Купидон превращается в ученого, то есть в болвана. Сама богиня слез расхохоталась бы, когда бы услыхала, как он читает свои стихи. По стилю он вылитый аббат из Гаэты, венчанный на Слоне;^{82} он сочинил несколько стихотворений, сотканных сплошь из ворованных строчек. В сравнении с ним и Чинотто, и Касио из Болоньи, и преподобный Марко из Лоди^{83} — Вергилии и Гомеры. Если не верите, почитайте его письмо в прозе. Интересно, что этот тупица пишет синьоре Камилле.

От этих слов может стошнить даже самого неразборчивого монаха. А что за подпись! Неужто Господь Бог повелел, чтобы все в мире перевернулось вверх дном? Кто бы когда поверил, что из добропорядочного, благородного, учтивого и полного даровитых людей города Сиены могла выйти этакая скотина, как мессер Мако? Сердце разрывается от мысли, что он родом из столь великолепного города. Оставим в стороне знаменитых людей, кои в нем были и есть. Довольно и того, что обе сиенские академии — «Ла Гранде» и «Л’Интронати» — украсили собой итальянскую поэзию и облагородили итальянский язык. Еще вчера я был поражен тем, что рассказывал об этом Якопо Этерно,^{86} сочетающий в себе владение греческой, латинской и родной словесностью с величайшей добротой. Но кретины всюду бывают, и даже худшей пробы, чем этот мессер «Колупай улиток», который решил канонизироваться в звании шута. А вот вам и он.