Параболано. Ничего не понимаю!

Альвиджа. Зато Россо отлично меня понимает.

Россо. Нет, клянусь Богом!

Параболано. Какой же скандал может возникнуть оттого, что она одета мужчиной?!

Альвиджа. Кто вас знает. Теперь у великих мира сего разные бывают причуды…

Россо. А, теперь схватываю… Хозяин, она опасается за честь… заднего прохода своей воспитанницы…

Параболано. Да опалит огонь небесный того, кто предается такому пороку!

Россо. Не кощунствуйте так, хозяин.

Параболано. Почему?

Россо. Да потому, что в мире скоро не осталось бы ни одного знатного синьора, ни одного вельможи.

Параболано. Пускай!

Альвиджа. Словом, я полагаюсь на вашу милость. Подождите меня здесь. Сейчас я вернусь.

Россо. Вы совсем переменились в лице.

Параболано. Я?

Россо. Вы.

Параболано. Боюсь, что, одолеваемый непомерной любовью, я…

Россо. Что — вы?

Параболано. Не в силах буду и слова сказать.

Россо. Глуп тот мужчина, который боится заговорить с женщиной. У вашей милости лицо белее, чем у тех, кого в Венеции воскрешает из мертвых искусство таких прославленных врачей, как Карло из Фано, как Поло-римлянин и как Дионисий Какуччи из Читта-ди-Кастелло.

Параболано. Кто любит, тот робеет.

Россо. Кто любит, тот получает удовольствие, как получите его вы, и в самое ближайшее время.

Параболано. О, блаженная ночь! Она мне дороже всех счастливых дней, коими упиваются баловни благосклонной Фортуны. Я не поменялся бы с теми душами, которые в горних пределах наслаждаются лицезрением божественного чуда. О, светлое чело, о, священные перси, о, златые кудри, о, драгоценные персты — сокровища моей единственной, моего феникса! Так, значит, правда, что я удостоился вами любоваться, вас лобызать, к вам прикасаться? О, сладостные уста, украшенные непорочными жемчужинами, уста, дышащие благовониями нектара, разрешите ли вы, чтобы я, заживо объятый пламенем, обмакнул свои иссохшие губы в ту небесную амброзию, которую вы источаете? О, божественные очи, одалживающие свое сияние солнцу, которое прячется в них, как в родном гнезде, всякий раз, как оно завершает свой дневной пробег! Не осветите ли вы вашими благосклонными лучами спальню и не рассеете ли вы тот враждебный мрак, который будет скрывать от меня сей ангельский лик, с тем чтобы я мог созерцать ту, от кого зависит мое благополучие?

Россо. Ваша милость произнесла великолепное вступление.

Параболано. О да! «Великое я сжал в сей маленький пучок».

Альвиджа. Тише! Ради Бога, тише! Не шевелитесь!

Россо. Скажи мне, Альвиджа…

Альвиджа. Тсс! Соседи, соседи нас услышат. Научитесь проходить без шума. Боже! Каким только опасностям мы не подвергаем себя!

Россо. Не бойся.

Альвиджа. Тихо! Тихо! Синьор, дайте руку!

Параболано. Я наверху блаженства.

Альвиджа. Молчите, синьор!

Россо. Я совсем забыл одну вещь.

Альвиджа. Ты хочешь нас погубить? Нас услышат. Да будет проклята дверь, которая заскрипела!

Россо (про себя). Иди, туда тебе и дорога. Ты ею нажрешься до отвала. До отвала нажрешься этой коровьей требухой, которой ты на людской кухне кормишь несчастных твоих слуг. Мне жалко только одного — что сейчас в доме у Альвиджи нет ни «Разрезай горло», ни «Погуби душу», ни «Четвертуй скалы», ни кого-либо еще из тех разбойников, которые могли бы его зарезать, погубить и четвертовать… В чем дело, Альвиджа? Чего ты смеешься? Да говори же! Никак, он уже схватился с синьорой булочницей?

Альвиджа. Он там в комнате и бьет копытом, как жеребец при виде кобылы. Он вздыхает, хвастается и обещает сделать ее папессой.

Россо. Значит, в нем течет неаполитанская кровь, раз он так хвастает.

Альвиджа. Разве этот мозгляк неаполитанец?

Россо. А разве ты его не знаешь?

Альвиджа. Нет.

Россо. Он сродни Джованни Аньезе.

Альвиджа. Кому? Этому козлу, этому наушнику?

Россо. Да, этому проходимцу, этому жулику, этому предателю. Ведь наименьший его порок — это то, что он подл и удит рыбу в мутной воде.

Альвиджа. Пройдоха! Мерзавец из мерзавцев! Но не будем о нем говорить. Позор даже упоминать о таком проходимце, негодяе и развратнике. А не то и честь свою замарать можно! А ты о чем задумался, Россо?

Россо. Думаю, что со своим хозяином я поступил не так, как полагается преданному слуге.

Альвиджа. То есть как это так?

Россо. Надо было сперва испытать Тонью самому!

Альвиджа. Ха-ха-ха!

Россо. А испытав, можно было бы и удрать из людской, ибо я дрожу при одной лишь мысли о той несправедливости, которая там царит. Людская для меня страшней тысячи хозяев.

Альвиджа. А если бы это раскрылось, тебе бы не страшен был гнев хозяина?

Россо. Чего мне бояться? Ноги у меня крепкие, вынесут!

Альвиджа. Скажи, а разве людская так ужасна, что даже Россо перед ней трепещет?

Россо. Она так ужасна, что испугала бы даже Морганте и Маргутте,^{147} не говоря уже о Кастеллаччо, самый скромный подвиг которого заключался в поглощении целого барана, четырех каплунов и сотни яиц за один присест.

Альвиджа. Он совсем в моем духе, этот твой мессер Кастеллаччо.

Россо. Альвиджа! Пока коршун обжирается падалью, я хочу сказать тебе два словечка об этом милом заведении, именуемом людской.

Альвиджа. Сделай милость, скажи.

Россо. Если злая судьба заставит тебя заглянуть в людскую, то ты не успеешь войти, как твоим очам предстанет некий склеп, настолько сырой, настолько темный, настолько ужасный, что любая могила выглядит во сто крат веселее. Если тебе довелось видеть тюрьму Корте-Савелла,^{148} когда она переполнена узниками, ты узнаешь людскую, переполненную слугами в обеденный час, ибо те, что столуются в людской, подобны этим узникам, и хоть людская похожа на тюрьму, но тюрьмы куда более приятны, чем людские, ибо зимой в них столь же тепло, сколь и летом, людские же летом раскалены, а зимой настолько холодны, что слова застывают во рту, да и запах тюрьмы менее отвратителен, чем зловоние людской, так как запах тюрьмы возникает от людей, которые в ней живут, зловоние же людской — от тех, кто в ней подыхает.

Альвиджа. Недаром ты ее боишься.

Россо. Слушай дальше. Едят на скатерти более разноцветной, чем передник живописца, и, не будь это неприлично, я сказал бы, что в ней больше цветов, чем в тряпках, расписываемых женщинами, больными той самой болезнью, которой, дай Бог, заразиться всем людским на свете.

Альвиджа. Тьфу, тьфу, ух, ух ты!

Россо. Пусть тебя вырвет на здоровье, это как раз то, чего ты не переносишь. А знаешь, в чем стирают означенную скатерть в начале каждого месяца?

Альвиджа. В чем?

Россо. В свином сале тех огарков, которые у нас остаются после вечера, хотя чаще всего мы ужинаем без света, и в этом наше счастье, потому что в темноте меньше тошнит от вида той вонючей жратвы, которую нам подают. Проголодавшись, ею насытишься, но, насытившись, приходишь в отчаяние.

Альвиджа. Покарай Боже того, кто тому причиной!