Валерио. Слыхал я и о короле и том даре, который Аретино получил от синьора Антонио, этой колесницы всех триумфов, справляемых нашим кесарем. Однако, раз ты уже решил отправиться, дождись отъезда его святейшества в Марсель.^{110}

Фламминио. Пришлось бы дожидаться второго пришествия.

Валерио. Так, значит, ты не веришь, что он туда поедет?

Фламминио. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа.

Валерио. Что за канцелярские у тебя мозги! Все готовятся к его отъезду, а ты над этим глумишься.

Фламминио. Если папа туда отправится, я начну верить, что мир близится к своему концу или же что папа вернется оттуда порядочным человеком.

Валерио. Почему ты в этом сомневаешься?

Фламминио. Потому что, если это произошло бы, я с радостью ухаживал бы за конями при этом дворе и считал бы себя счастливейшим из смертных. Ведь если наш святой отец снюхается с королем, мы сразу же стряхнем с себя всех вшей. Но если он отправится в Марсель в том же образцовом порядке, в каком мы ходили в Болонью, то я сейчас уже вижу, как над нами будут потешаться французские придворные, проявляющие куда больше пышности в своих нарядах и угощениях, чем мы по своей бедности привыкли это делать. Если бы не великолепие кардинала Медичи, которое скрадывает все остальное, мы походили бы на толпу разорившихся купчиков.

Валерио. Замолчи, выходит хозяин. Пойдем отсюда в местечко поукромнее, и там я тебе объясню, как можно с честью расстаться с этим двором.

Параболано. Я видел, как ты входил через садовую калитку. Что говорит мадонна Альвиджа?

Россо. Она поражена вашим отменным обращением, вашим вниманием и вашей щедростью и собирается подтолкнуть в ваши объятия другую особу. Словом, ваша милость не напрасно старались.

Параболано. Это еще ничто по сравнению с тем, что я для нее сделаю.

Россо. Ровно в семь с четвертью означенная особа будет у нее. Но имейте в виду — она настолько стыдлива, что умоляет разрешить ей поработать с вашей милостью в темноте. Однако не беспокойтесь, скоро увидите ее и на свету.

Параболано. Верно, она считает меня недостойным лицезреть ее.

Россо. Ничего подобного. Просто все женщины поначалу ломаются, а потом, отбросив робкую свою стыдливость, готовы удовлетворять плотские свои желания хоть на площади Святого Петра.

Параболано. Ты полагаешь, что дело тут в робости?

Россо. Несомненно. А вы что думаете?

Параболано. Думаю, как сладко любить и быть любимым.

Россо. Сладкая вещь — таверна, говорил Каппа.

Параболано. Сладкая — Ливия, вот что я тебе скажу.

Россо. Бред, фантазия. Что до меня, то я Анджеле-гречанке предпочитаю бокал греческого.

Параболано. Если бы ты находил вкус в каплях амброзии, источаемых влюбленными устами, любое вино по сравнению с этим показалось бы тебе кислятиной.

Россо. Зря вы зачислили меня в девицы, свою долю я уже отведал и не нахожу в ней той сладости, которую находите вы.

Параболано. У благородных мадонн другой вкус.

Россо. Это правда, они и мочатся-то по-другому.

Параболано. Оставь дурацкие твои шутки!

Россо. Почему же дурацкие? Обождите. Разве вы сами не говорили, будто сладость, источаемая языком, который владеет речью, превышает сладость винограда, фиги и мальвазии?

Параболано. Да, но только до известной степени.

Россо. Ох, доведут же меня все эти сонетики Паскуино.

Параболано. Я не знал, что ты любитель поэзии.

Россо. Как же! Было б у меня образование, я непременно заделался бы философом или шляпником.

Параболано. Ха-ха-ха!

Россо. Когда я служил у римлянина Антонио Лелио, я всегда урывал минутку, чтобы почитать стихи, которые он сочинял во славу кардиналов, я их целую кучу выучил наизусть. О, они божественны, и я склоняюсь перед Барбиераччо, который говорит, что нет ничего предосудительного в том, если парочку их прочитывать на каждой утрене между Посланием и Евангелием.

Параболано. О, неплохо придумано.

Россо. Что вы скажете, например, о сонете, в котором говорится:

Параболано. Прекрасно.

Россо. А об этом:

Параболано. Очень тонко.

Россо.

Параболано. Ха-ха-ха!

Россо.

Параболано. Здорово!

Россо.

Параболано. Отлично.

Россо. Попытаюсь достать те, что были написаны для мессера Паскуино в этом году; среди них должны оказаться тысячи занятных вещей.

Параболано. Клянусь честью, Россо, ты настоящий человек.

Россо. Кто этого не знает?

Параболано. Однако не будем терять время. Зайдем домой, а потом ты отправишься к старухе и передашь ей мои приказания.

Мастер Андреа. А вы — давай Бог ноги, когда в этом не было никакой нужды. Ведь только ради вас синьор Параболано, вернувший вас домой in visibilium,^{111} заставил меня прибегнуть к чисто неаполитанскому приему.

Мессер Мако. Ладно, поговорим о другом. Скажите, учитель, каким путем рождаемся мы на свет?

Мастер Андреа. Через дырку.

Мессер Мако. Широкую или узкую?

Мастер Андреа. Широкую, как печь.

Мессер Мако. А рождаемся для чего?

Мастер Андреа. Чтобы жить.

Мессер Мако. А чем жить?

Мастер Андреа. Едой и питьем.

Мессер Мако. Значит, я буду там жить, ведь ем я как волк и пью как лошадь: «клянусь честью», «клянусь Богом», «целую ручку». А что с нами будет, когда проживем свой век?

Мастер Андреа. Все помрем, каждый в своей дыре, как пауки.

Мессер Мако. А разве все мы не дети «Андара» и «Андеры»?

Мастер Андреа. Все мы дети Адама и Евы, макаронник ты мой, без соли, без сыра и без огня отпаренный.

Мессер Мако. Однако, я думаю, как хорошо было бы вот так просто взять и переплавиться в придворного, без всяких забот, лечь в этакую форму — и готово! Мне этой ночью примерещилось, да и Грилло это подтвердит.

Мастер Андреа. У вас губа не дура. Но, к сведению вашей милости, выплавляют так же пушки, колокола и башни.

Мессер Мако. И башни? Я думал, что башни сами рождаются, как они родились в Сиене.

Мастер Андреа. С вашей стороны это было грубой ошибкой.

Мессер Мако. А хорошего из меня выплавят придворного?

Мастер Андреа. Отличного.

Мессер Мако. Почему?

Мастер Андреа. Потому что легче сделать человека, чем пушку. Но так как вы остановились на таком отменном способе — поспешим.