Мастер Андреа. А теперь домой, чтобы все наладить. Но где же ваш слуга?

Мессер Мако. Санезе — негодяй, а Грилло — человек порядочный. Прогоню Санезе к чертовой матери и возьму Грилло. Входите.

Рыбак. О, Рим-укротитель! О, вы все еще верите, что это рай земной? Дерьмо! И что за жестокости! Флорентийца водят за нос! Подумайте только, что они сделали бы с сиенцем? Я в бешенстве, я не нахожу себе места! Битых два часа они держали меня привязанным к столбу, как бесноватого, в окружении целой толпы. Они лупили меня, колотили, дробили мне кости! Один требовал, чтоб я стучал в дверь, другой — чтоб я тушил свечу. Сгнить бы вам заживо от дурной болезни! А теперь с Богом, вон отсюда! Наконец-то я понял, что такое Рим! И я, осел, дал себя обмануть! Но попадись мне только этот причетник и эти наглые монахи… клянусь телом… клянусь душой… я раскрою им морды, переломаю кости, выцарапаю глаза! Да будет проклят Рим! Прокляты все те, кто в нем живет, все, кто его любит, все, кто в него верит! И к пущему его позору скажу одно: я-то воображал, что он исправился после того, как Христос покарал его руками испанцев,^{67} а вместо этого он стал еще во сто крат гнуснее!

Каппа. Кто не бывал в таверне — не знает, что это за рай. Мой добрый друг Россо сводил меня туда, и мы вдвоем уплели целых пять миног, и притом таких вкусных, что я почувствовал себя на седьмом небе. О святая, о чудотворная таверна! Святая, говорю я, ибо в ней нет ни горя, ни страдания, и чудотворная потому, что вертела вращаются там сами собой. И, уж конечно, добрые нравы и вежливость родились в тавернах, полных всяческих поклонов и полупоклонов, всяких «да, синьор» и «нет, синьор». Сам великий Турка не обслужен так, как посетитель таверны! Будь таверны рядом с парфюмерной лавкой, каждому казалось бы, что оттуда несет, как от вонючки. О нежная, о сладкая, о божественная музыка, издаваемая вертелами, причудливо изукрашенными куропатками, дроздами и каплунами! О сколь ты целительна для моей души! Кто бы усомнился в том, что, не будь я всегда голоден, меня клонило бы ко сну под издаваемые тобою звуки? Конечно, великое блаженство заниматься любовными делами, но все же меньшее, чем просто сидеть в таверне. И вот по какой причине: в таверне нет слез, в таверне нет воздыханий, в таверне не мучает ревность. И если бы Цезарь, справлявший свои триумфы под здешними арками, которые можно видеть то здесь, то там, справлял их в выстроенных для этой цели тавернах, солдаты обожали бы его так, как я обожаю миноги. Я — если только память мне не изменяет — в жизни никогда не воевал, но ради одной миноги подрался бы насмерть с любым водопойцей. Я, к примеру, не завидую, когда какой-нибудь равный мне по положению наш брат стремянной огребает тысячу скудо, но скрежещу зубами, когда кровный враг мой пожирает миногу. Однако надо пойти потормошить портного, ибо завтра мой хозяин собирается вырядиться во все новое. Ох и болван же он!

Мастер Андреа. Вы настоящий паладин в этой одежде.

Мессер Мако. Не смешите меня, ей-богу, не смешите.

Мастер Андреа. Ваша милость хорошо запомнили мои наставления?

Мессер Мако. Всех могу изобразить, всех до одного.

Мастер Андреа. А ну-ка, изобразите герцога, как это делает любая сволочь, чтобы только показаться переодетым кардиналом.

Мессер Мако. Так? Закрыв лицо плащом?

Мастер Андреа. Именно так, синьор.

Мессер Мако. Ой! Вот я и поскользнулся, видно, еще не научился изображать герцога в темноте.

Мастер Андреа. Вставайте же, нескладный вы мой красавчик!

Мессер Мако. Прикажите, чтобы мне прорезали два глазка в плаще, если хотите, чтобы я изображал герцога.

Мастер Андреа. А теперь: как отвечают знатным господам?

Мессер Мако. «Да, синьор» и «нет, синьор».

Мастер Андреа. Галантно. А дамам?

Мессер Мако. «Целую ручку».

Мастер Андреа. Отлично. А друзьям?

Мессер Мако. «Да, клянусь честью».

Мастер Андреа. Мило. А прелатам?

Мессер Мако. «Клянусь Богом».

Мастер Андреа. А как отдают приказания слугам?

Мессер Мако. «Подай туфлю, принеси платье, оправь постель, убери спальню, иначе, клянусь телом…» — не скажу Господним, — «накостыляю тебе так, что ты прямым ходом на тот свет отправишься».

Грилло. Я вас слышал, хозяин. Мастер Андреа, попросите вы, чтобы меня отпустили подобру-поздорову, не хочу я связываться с этими грубыми скотами.

Мессер Мако. Не беспокойся, Грилло, видишь, я же из сил выбиваюсь, чтобы научиться искусству быть придворным.

Грилло. Отлегло.

Мастер Андреа. Ха-ха! Пойдемте посмотрим на Кампо-Санто, на обелиск, на Святого Петра,^{68} на шишку, на банк, на башню ди Нона.

Мессер Мако. А эта башня когда-нибудь звонит к вечерне?

Мастер Андреа. Да, стоит потянуть за веревку.

Мессер Мако. Вот так хреновина!

Мастер Андреа. А потом пойдем по мосту Сикста и по всем римским бардакам.^{69}

Мессер Мако. А есть тут бардак для всего Рима?

Мастер Андреа. Рим — это сплошной бардак, как, впрочем, и вся Италия.

Мессер Мако. А это что за церковь?

Мастер Андреа. Святого Петра, входите с благоговением.

Мессер Мако. Laudamus te, benedicimus te.^{70}

Мастер Андреа. А, теперь понятно.

Мессер Мако. Et in terra pax bonae voluntatis.^{71} Я вхожу, идемте, мастер! Osanna in excelsis.^{72}

Россо. События гонятся за мной, как гонятся волдыри и болячки за всяким, кто свяжется с Беатриче. Я не говорю о тех десяти скудо, которые я получил вперед, или о миногах, которые я выманил у рыбака, — все это пустяки. Но вот, по милости Божьей и в награду за мое примерное поведение, мне выпала такая счастливая доля, что я не поменялся бы и с любым епископом. Синьор, мой хозяин, влюблен, и тайну этой любви хранит куда строже, чем свои деньги. Судя по тому, как он разговаривает сам с собой, как он вздыхает и впадает в задумчивость, я вот уже несколько дней как догадался, что Купидон анатомирует его сердце, и я уже дважды или трижды открывал рот, чтобы спросить: «Что с вами, хозяин?» — однако смолчал. И что же случилось? Нынче ночью, рыская по всему дому — ведь я по предприимчивости не уступлю любому бродячему монаху, — я приложил ухо к замочной скважине хозяйской спальни и, стоя в этаком положении, услыхал, как он приговаривает во сне, воображая, будто у него с подругой уже завязалась схватка: «Ливия, я умираю, Ливия, я горю, Ливия, я томлюсь», и, бесконечно причитая, предлагает ей свои самые что ни на есть скотские услуги. А затем, вдруг переменив тему, бормочет: «О Луцио, как ты счастлив, что можешь наслаждаться самой красивой женщиной на свете». Потом снова, вернувшись к Ливии, он произносит: «Душа моя, сердце мое, кровь моя дорогая, сладкая моя надежда», и прочее, а засим я услыхал превеликое постельное борение и даже подумал, что вся венгерская рать перешла в наступление. Прослушав всю эту канитель, я вернулся на свою кровать и все слышанное переваривал в своем котелке, обдумывая способ разыграть его так, чтобы разом получить от него все, что мне заблагорассудится. Но потом эта затея совсем было вылетела у меня из головы, пока я был занят своими развлечениями, подшучивая над рыбаком, и вместе с Каппой поедал миноги в препочтеннейшей таверне. Однако и к делу пора: пойду-ка я к Альвидже, готовой совратить само целомудрие, ибо без нее ничего не сделаешь, и, следуя ее указаниям, примусь за доброе дело — прикончу моего хозяина, этого матерого осла и архихренового мерзавца. Нынешние трусливые знатные господа Бог весть что о себе воображают, полагая, что в них влюблены разные там герцогини да королевы. А потому мне легче будет его обмануть, чем оказаться неудачником при дворе. А теперь скорей к Альвидже. О, вот это будет праздник!