Узник Сидел я ночью в тишине, но был обут. До полночи осталось только пять минут. Шаги послышались на улице, и тут пробило полночь, и я понял: «Заберут!» Звериными шагами шел вокруг конвой, звериный взор пронзал, как нож во тьме ночной. Уволокли под улюлюканье и вой на следствие и на расправу под землей. Сидел я годы, но я вытерплю напасть, поклонов силе всё равно не стану класть. Они ждут попусту. Честь знает свою часть, и правде пережить дано любую власть. Да будет Бог твой то, что сделает сильней тебя и не отдаст на милость дикарей. За тени принимаю я теперь людей, а человеческое вижу у теней. Ко мне приходят тени в гости с давних пор. Джордано Бруно тихо всходит на костер, и Марк Аврелий руку дружески простер к юроду жалостному с Галилейских гор. А подлость с глупостью есть двойни тьмы и зла. Как лапы осьминожьи, вьются их дела. Пусть время нам тюрьма, но кой-кому дала судьба, чтоб вознестись над временем, крыла. Чти память тех, чья кровь за правду пролита, вой черни прегради презрением щита. И помни, не страшась ни копий, ни креста, что правда даже и распятая свята. НИЛЬС ФЕРЛИН{271} (1898–1961) Эксцентричный лорд На самой последней миле по курсу ост-вест-зюйд-норд, усадьбою в Миднайт Хилле жил-был эксцентричный лорд. В Китае живал он и в Индии, знавал африканский зной, а волосы заиндевели, когда вернулся домой. Искал он повсеместно, в трущобах любой страны давным-давно известное — что всё и ничто равны. Ходил он охладелый, глядел как бы поверх крыш, а ночью то и дело дымился в трубке гашиш. На зорьке самой обычной, пока петух не будил, под дубом лорд эксцентричный последний вздох испустил. То было весной. Веселая галдела в селе молодежь, цвели анемоны, но голые руки дуба кидало в дрожь. На футы и дюймы привычной и точной измерен рукой, отправился лорд эксцентричный вкушать последний покой. И в алчной и грозной глине его поглотила тишь… Вовек не закурится, ныне и присно, в трубке гашиш. Живет он прахом во гнили, а небо над ним светло, а солнце светит могиле, а солнце светит в село. Как встарь, у британских прибрежий стрижи и чайки кружат, и те же бамбуки, те же в далекой стране шуршат. Таков был лорд эксцентричный в поместье родовом. Поместье мясник столичный купил и надстроил дом. Бог весть…
В автобусе или в чайной отличны от прочих лиц: излучается необычайный свет из глубин глазниц. Иконоборцы! И ночью в промерзлой воде они трепещут, но ищут воочью неведомое искони. Мы рады бы их под засовы, но их удержать не моги: и мельницы им, и совы — извечные наши враги. На речах воспаряют в небо… Мы тоже бы вознеслись, но нам поближе к земле бы: уж тут не грохнешься вниз. Большая комета Сперва замолкло всё село: проклятую комету как по заказу принесло на ужас белу свету. Вот знамение, что разгул ведет к воротам ада. Час Божьей милости минул, и поразмыслить надо. Довольно сирых притеснять и гнать их от порога! Пора законы исполнять и даже верить в Бога. Засели за календари и со слезой во взоре вздыхали — черт их подери! — что мир-де иллюзорен. И били бедняку поклон с улыбкою елейной, и без обвесу десять ден трудились в бакалейной. Смиренней и тупей овец в Писание глядели. Но им сказали наконец: «Прошло уж три недели». И закричали тут они: «Нет, мир еще прекрасен! Что ж горевать нам в эти дни из-за церковных басен? Луг серебрится от росы, и зайка скачет шалый… Давай-ка, старые весы тащи скорее, малый!» И снова шум у торгашей, забыты сразу беды, и снова бедняков взашей, а знатных — на обеды. И на пирушке старики хмельную речь держали, и пили годам вопреки, и над молвою ржали. И говорили — вот комедь! — сопя взасос сигарой: «Оборони и окометь нас плеткой и гитарой! Что страхи! Плюнь да разотри! Не так уж скверно это. Теперь за месяц раза три является комета. Она то здесь, то там, копьем пронзая небо тупо. А мы за день насущный пьем, и нам Господь — заступа». |
