Истопник Флинн и Хэнки-Финн встречаются в порту,

«Оставлю наш морской пейзаж, — подводит Флинн черту, —

Я всё испил, но я сглупил, здесь плещется лишь рассол,

Хоть я волк морской, но день-деньской каждый болит мосол.

Там всё одно, золотое дно, а здесь — хоть ныряй в петлю,

Коли сам больной, так пошли со мной, но делай как я велю».

Далекую Землю они искали, сносимые легкой волной,

Где ветром пронизаны светлые дали и солнечной тишиной,

И каждый мечтал про желтый металл, что искали, сбиваясь с ног,

Где сосновый бор стоит, меднокор, и там, где горный отрог.

Но желтых в горсти крупиц не найти, смеется простой песок,

В общем дело — швах, только звон в ушах, от безумья на волосок.

Дни напролет проклятия шлет истопник, осатанел,

Но Хэнк всё спускал, ширил оскал и… делал как Флинн велел.

У Флинна десять слитков есть, тому он страшно рад,

И чуть привал, он друга звал смотреть на этот клад.

«Глянь, — говорит, — вот что блазнит в проклятом сем краю;

Бросает в дрожь, но руку всё ж ты не тяни свою.

Взглянул — мотай, во сне мечтай, что кладом завладел».

Хэнк-губошлеп затылок скреб и… делал как Флинн велел.

Ночной шатер, горит костер, обид растет число,

На Хэнков гнев, со скал слетев полярных, смотрит зло.

Лапландский выводок сидит, на ивах вознесен,

И пять богов из финских льдов явились к Хэнку в сон.

«Кошель возьми, — ревут они, — и бей в звериный мах,

А мясо голод утолит окрестных росомах,

Вчера мерзавцем обозвал, а лишь начался день

Сегодняшний, как он проклял родных святую тень.

Возьми кирку, разбей башку, чтоб дьявол околел…»

И Хэнка речь смогла зажечь, он… сделал как черт велел.

Там, говорят, был как раз Отряд, Что Ловит Таких Людей,

И вот зацапан Хэнки-Финн, в тюрьму попал, злодей.

И в нужный срок судить порок собрался правый суд,

Согласно тяжести вины был крепкий выбран сук.

Шериф — он вроде прокурор, и я уж был не рад,

Что должен речи говорить, — какой я адвокат?

Нет самогона, а судья серьезен, словно пень,

И милосердие ушло из наших душ в тот день.

Музыки нет, всё это бред, ведь здесь не карнавал,

Но Хэнки-Финн, мой побратим, повиснув, — станцевал.

Мы стали сразу за петлей, взойдя на эшафот,

Там, где готовился палач взять Хэнка в оборот.

Струхнул, как если б к палачу я лично угодил,

Стоим, молчим… и вот под ним уже скрипит настил.

Хэнк оборвал неверный шаг… и стал невдалеке,

Промежду стражем и попом, что крест держал в руке.

Так шепот роз в глухом саду звучит — как грозный знак,

Вот так стоял он на виду перед толпой зевак,

Над той толпой, пока палач на небо не вознес,

И я клянусь, лицом он был — ну вылитый Христос.

Какой тебе я «мракобес», уймись, прошу, старик.

Была похожей борода, он бороду не стриг.

Блестел атлас волнистых влас на белизне ланит,

Глаза горят, он, ликом свят, любого приструнит.

Хэнк шел, и чуть не плакал я, был каждый уязвлен,

Как будто Хэнк теперь судья и нас осудит он.

Он к палачу, я не шучу, прошел спокоен, строг.

Пусть черт побрал, коль я соврал, — он был как будто Бог.

Попа трясет, холодный пот стирает он платком,

Шериф по высохшим губам проводит языком.

Казалось, смертник говорит: «Узри, со мною Бог.

И нынче же я попаду в божественный чертог.

Ужель не счастлив! Я простил любому всякий грех;

Во искупленье уходя, я возлюбил вас всех».

И так стоял, он казнь приял, и смертью смерть попрал.

Я выдох задержал, когда он крест поцеловал.

Улыбка скрылась, в капюшон опущенный нырнув;

Петлю накинули, слегка веревку натянув.

Сперва кивок, затем рывок, и Хэнк… от нас ушел,

Веревка дергалась чуть-чуть, поскольку груз тяжел.

Но вот веревка не дрожит, всё стихло, как в гробу;

Так Хэнки-Финн, мой побратим, свою стяжал судьбу.

Стяжал судьбу! Но в том и соль, что он нас ослепил,

Мы видим только кто он есть, а надо — кем он был.

Еще увидишь, у попов святым он прослывет,

Как Папа Римский умирать он шел на эшафот.

Ах, кроток нравом. Нимб такой, что просто обожгусь.

А я увидел там ханжу, он тот еще был гусь.

Всё прах, и мученик сумел отринуть суету,

Не вешать надо бы его, а… ПРИГВОЗДИТЬ К КРЕСТУ.

Ливень, омовение вне меня,

очищение улиц, всё тех же,

любовников, заждавшихся этого изобилия ласки,

но теперь их тела от тоски летней душной свободны

и качаются мерно в объятьях, в затяжной дождевой поцелуев пляске.

Добела отмытые дороги,

покорные, покойные после объятий улицы в хронологии,

деревья вдоль бульваров, живой победы пророки,

звонкие рожки, воскресающей жизни восторги,

чистой после очищения.

Люди, бежащие чистоты дождя,

но даже они, в кофейню войдя,

остаются частью великого

очищения.

Коммивояжер, который спеша

в кофейню забежал, чувствует вдруг, как душа

его проникается свежим паром,

исходящим от дождевика.

Осторожно орудуя проводами и отряхиваясь,

словно четвероногий друг,

так, что капли летят вокруг,

появляется трамвай. Восторгом переполненный его сигнал

захлебывается и напоминает щенячий лай.

Покойно, тяжело дыша, лежит страна в объятьях,

под серой королевской мантией скользящего тумана,

но полотнище дальнего дождя ничего не может скрыть.

Пар от пашни, песнь земли,

внове явленной ясности трели

из золоченой гортани жаворонка. Земля, что позволяет тонким, слабым

пальцам возлюбленного гладить себя.

Мороси ритм россыпью,

что идет к победе поступью армии пигмеев;

ливень, марш сонмища живописных поражений,

проблеск жизни. Прорвавшийся пафос,

могучий и властный; материнские лобзания первенца.

Деревни, обвитые в пылкую ветра страсть,

после услады забвению преданы;

как пряди, колосья растрепаны нежной рукой

любимого. Вековая земля, недолюбленная всласть

и ненасытная, почувствуй, как ветер очищает тело твое от страстей.

Покойно-пресыщенная изысканность поцелуев,

объятие дождя,

спокойное и покорное повиновение

юным, несмелым лучам солнца.

Ливень: омовение.

Добела умытые улицы, дребезжащие трамваи,

белые дороги, линии игривого света,

возродившиеся незапятнанными.

Свет, заливающий кофейни и магазины:

ожидание Спасителя.

Дождь прошел по земле Божьим посланником:

Иоанн, что души причащает песнопением.

Так ливень: высшее омовение во мне.

Я вижу людей в уличной толкотне,

они походят на свежее белье из прачечной; и нет иной

цели у дождя, кроме как мир подготовить,

очистить перед приходом солнца.

Я знаю Божьей милости весть святую —

и несу сквозь дождь радость живую,

иду по улицам и вдоль домов, как и они, торжествую

под потоком святым очищения.

Величественна прогулка: осознанный внешний ритм

безмолвно протекающего внутреннего мышления.

Ритм моего «Я», растворенный во всеобъемлющем ритме элементов.

Прогулка, сквозь ливень путь,

а путь сквозь вневременную благодать есть ливня суть.

Желание идти и чувствовать, как умирают капли

в холоде моего дождевика.

Иная реальность: мягкий дождь, что поглощает меня;

резкий порыв, что вбирает меня и дальше

в себе несет, лицо и ладони леденя;

нереальная реальность, такая неожиданная,

но и ждущая того, что сама она подготовила. Очищение.

Ведь как уносятся дождя потоки

после очищения, свершив свое предназначение,

так точно улицы бегут с одной лишь целью —

достигнуть площади,

которая, случившегося не осознавая

и всё еще чиста и непорочна настоящей красотой,

отдохновение нашла

в середке лужи солнечной.

Ошеломленное недавней битвой, выглядывает солнце

промеж побежденной армии облаков.