РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС{24} (1874–1958) Призраки Призрак Ленина призраку Сталина рек: «Айда ко мне в мавзолей! В саркофаге хрустальном, мил человек, Вдвоем оно веселей. Пусть любуются люди нашей судьбой, Пусть хотят быть как я, как ты. Заходи, рябой: пусть на нас с тобой Наглядятся до тошноты». Но Сталин Ленину молвил в ответ: «Тоже мне, вечно живой! Осточертел за столько лет Народу вождь восковой. Но перемены приятны сердцам, И скажу, обид не тая: Мавзолей — не место двоим жильцам, Только лишний — никак не я». И Сталину Ленин сказал: «Лады! Вселяйся в мою избу! У людей пусть не будет большей нужды, Чем увидеть тебя в гробу! Пусть прах мой в землю теперь уйдет (Замешкался я чересчур!), А твой черед — зазывать народ В наш музей восковых фигур». КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН{25} (1871–1914) Из обращенного ко Христу Смотрел с горы высокой Иисус И рек — был мыслей ход Его таков: «Весь мир Мне ляжет перстью под стопы, Коль Я средь меньших меньшим стать решусь, Коль стану сорняком средь сорняков, Коль стану человеком средь толпы. Зрю дом и пашню, женщину, дитя, Добротворения высокий дар, И жизнь, и смерть проходят предо Мной; А ныне день Мой мечется, летя Пожаром, чтобы вновь зажечь пожар, Чтоб воспылал в конце весь круг земной. Ты, подлинно объемля Небеса, Не будь к мольбе о разъясненьи глух, Я — это Ты; кто даст надежный знак, Что Ты и Я — одно, что это так; Открой Мои земные очеса На всё, что суть Отец, и Сын, и Дух! Отец, и Сын, и Дух! И всё — одно! Ты — человек, Ты равен всем иным? Но это значит — Ты и червь, и дым, И не Творец Ты, но земная тварь: Нет, царство Неба не Тебе дано, И разве что среди людей Ты — царь! О, дай свободу Мне, Я слишком слаб, Творенью не сули неторный путь: И алчу Я, и жажду отдохнуть От бремени, что на меня легло… Пусть послужу как человек, как раб, Пусть буду человеком…» Тяжело Пал Иисус, зарывшись головой В сухие терния, и так лежал, Как в судороге, и терзал траву, А сумрак наплывал и приближал Грядущий день, являя наяву Дня мирового холод мировой, И остужал чело… Он встал с земли, С лица морщины горькие сошли, Глаза светлее стали. И тогда, Стерпеть не в силах детского стыда, Вздохнул, смеясь и плача наконец: «Прости Меня, мой Сын и мой Отец!» ХАНС ЛЕЙФХЕЛЬМ{26} (1891–1947)
В деревне ткачей Я по деревне брел один, Был гулок каждый шаг; В окошках тусклый керосин Едва светил сквозь мрак. И ткач седой сказал мне так: «Мой дом скитальца ждет», — Гостеприимный, как рыбак Генисаретских вод. Выл пол в каморке белой чист, Посыпанный песком. К распятью — пальмы желтый лист Прильнул под образком. Благодарение судьбе! Я лег, и в тот же миг Ушел, закрывши дверь, к себе На цыпочках старик. Луна на темный небосклон Взвела кораблик свой, Станину видел я сквозь сон, И кросно, и навой; Челнок, однако, не скользил, И в мертвой тишине Один лишь тусклый свет сквозил Меж ставнями в окне. Станок — мне виделось в ночи — Работою истерт, Однако прочь ушли ткачи, Обвисли зубья берд, И оставался наверху Тревожный гул мирской, Уподоблялось кросно мху Во глубине морской. Станина стала от медуз Дрейфующих скользка, И водорослей древний груз Взрастал поверх станка. Уток, зубцами вглубь влеком, Мелькал передо мной, И пел, склонившись над станком, Почтенный водяной. Он пел, как зелены луга В стране, где люди ткут, Где Книга Книг так дорога И где так дешев труд, Как там распались и прешли Начала всех начал, Когда в цеху — в жару, в пыли — Сельфактор застучал. Бесперебойный стук станка С темна и до темна, — И лишь мотальщица пока Для смены пасм нужна; Прядильщица, твоим ступням Не встретиться с травой, — Струятся дни на смену дням, Вращается навой. Ткачи, вам на своем веку Спины не разогнуть: Сползают кросна по станку, Свершая вечный путь, Всё — как всегда, и навсегда: Во мгле стучит станок, Уходит жизнь, бегут года В основу и в уток. И хлопок, беспощадно бел, Слетел на сухостой, И хлопок в пряжу мир одел Смертельной чернотой; Стал нестерпимым жар лучей, Весь мир испепелив, — И древнюю страну ткачей Похоронил прилив. * * * И встало утро надо мной, Станками застуча, И превратился водяной В согбенного ткача; Заслыша голос старика, Я попрощался с ним И прочь побрел, — а в облака Летел фабричный дым. |
