Прощание с двором Так наважденья сна сереют утром: радость Повыдохлась. Фавора дни прошли. Забавы утомили. Оказалась Злым мороком любовь. И мне теперь брести Долиной скорби. Разум, как свеча, Еще чадит. Игралище судьбы, Гляжу я вслед волне, что унесла Всё, кроме горечи. И все мои мольбы Теперь — о смерти. Путь утратив правый, Бреду, оставив за спиной весну. Мне лета не обресть. Подлунной славой Не дорожу давно. И все-таки прошу: Пусть будет скорбь вожатым и оградой, Сквозь холод старости ведя к иным отрадам. «Время, расчетливый ростовщик…» Время, расчетливый ростовщик, Юность нашу берет в оборот, Нашу радость, наш восторг и порыв, Зная заранее, что вернет Прахом и тьмою могилы долг, Смертной чертой подведя итог. Но покуда Ты — мой Доверитель, Господь, Знаю: встретятся вновь дух и плоть. АЛАН ДАГЕН{154} (1923–2003) О летней богине, чье имя хранимо в тайне[16] Тебе остается — всего-то не забывать, коли связался с нею, о паре вещей: она открывает пути, она поджидает в конце всех путей. Но об этом не стоит задумываться, не стоит, ибо она — такова и таков — ты. Просто не надо упоминать ее имя. Она любит тебя, по-своему: любит. И ты ее любишь, по-своему. Что до имен… Назови свою бабу коровой — и всё, твоя песенка спета, так что говорить о богине? Покуда ты жив (ты ведь хочешь пожить?), будь почтителен, называй ее тысячей прозвищ: незабудкой волоокой, маргариткой собачьего взгляда, цветком золотым, белой лилией, лилией благоуханной, хризантемой цветущей, чем угодно, но главное — не произноси ее имя, имя волоокой богини, что начинается с Г, а потом идут Е, Р и в конце — А, — понятно, о ком я? О той, что снисходит под покровом Ночи Солнцестоянья, в сопровождении Звездного Пса (его кличут Сириус), пса — охранника и убийцы, о той, в чьей власти время начала и время конца: снисходит — и расцветают цветы и цветут, умирая, чтобы семенем стать, бросить плод свой на ветер, и снова взойти, — так примни же ковер маргариток. Но помни о псине; его зовут Черным Псом: если глянет он на тебя желтым косящим глазом, глянет, поверх плеча твоего — жизнь твоя и всё вокруг рассыплется черной горячей золою. РОБЕРТ КРИЛИ{155} (1926–2005) На прощание Теперь-то я понял: мне всегда выпадало быть чем-то вроде фотокамеры на автоспуске, трубы водосточной, по которой вода так и хлещет, чем-то вроде цыпленка, которому шею свернут к обеду, чем-то наподобие плана в голове мертвеца. Любое из определений годится, когда вспоминаешь, а как оно всё началось? Об этом — Зуковски: «Родился слишком юным в мир, что стар, слишком стар…» Век шел полным ходом, когда я явился, теперь он подходит к концу, и я понимаю: недолго осталось. Но как твердила мама: А по-другому неужто нельзя? Почему было нужно убить всё и вся, почему правота обернулась ошибкой? Я знаю: тело нетерпеливо. Я знаю: голос мой слаб, разум так себе. И всё же: любил и люблю. Не хочу сантиментов. Просто хочу знать — здесь я дома. ДЖОН ЭШБЕРИ{156} (р. 1927) Что есть поэзия? Средневековый город: скаутская форма Японских школяров — на улице? Снегопад, Что ложится на землю при мысли о снеге? Красота образов? Очередная попытка Убежать от идей, как в этом стишке? Мы Возвращаемся к ним, будто к женам, уходя От возлюбленных — страстно желанных. Теперь Им придется поверить и в это, Как поверили мы. Школа причесала Нам все мысли: осталась равнина, На которой всё голо. Закроешь глаза — И предстанет пустыня, до горизонта. А теперь распахни взор, взгляни: вертикальная тропка. Что нам даст восхожденье? Нарвем ли цветов? AГА ШАХИД АЛИ{157} (1949–2001) Прощание Где и когда я потерял твой след? Сеющие опустошение кричат о мире. Когда ты уехала, всё было кончено, камни погребены: Беззащитным оружие не пристало. Когда горный тур трется о скалы, кто станет Сбирать его шерсть с каменистых отрогов, на пряжу? О Ткач, полотно Твое гладко, но кто же взвесит руно на весах справедливых? Сеющие опустошение кричат о мире. Что за ангелы ночью застыли на страже у врат Эдемских? Память, гончая сука, готова бежать по следу. Фары армейских конвоев, ночь напролет через город ползущих, как караван сквозь пустыню, — всю зиму, из ночи в ночь, время остановилось, запах солярки и мятой травы. Разве спросишь пришедших: с этим миром покончено? В водах озера храм с мечетью застыли — отразившись — в объятьях друг друга, Готова ли ты их осыпать шафрановой взвесью — столетья спустя, в той стране, где я не смог оторвать от себя твою тень? В той стране, куда мы уходили в ночи, неся двери домов пред собою, чтобы в дом не забрались воры. А дети несли в руках окна — чтобы видеть. Ты шла вместе со всеми, в коридоре огней. Когда выключен свет — можно ли не порезаться об осколки? Я потерял твой след. Когда-то я был тебе нужен. Ты жаждала видеть во мне совершенство. В разлуке ты отточила мой образ. Я стал Врагом. Жизнь превращается в память, чтоб в ней затеряться. Я — все утраты твои. Ты не можешь простить мне. Я — все потери твои. Твой прекрасный враг. Воспоминанья, твои и мои, здесь сольются: По адской реке я проплывал через сад Эдемский — фатоватый призрак, укрытый ночью. По адской реке, в лодочке сердца: волны как из фарфора, ночь тиха. Лодочка-лотос: я плыл — на вянущем цветке лотоса — в направлении нежного бриза, может, хотя бы у ветра есть ко мне жалость. Если бы только ты могла быть моей — что тогда невозможно было бы в мире? Я — все утраты твои. Ты меня не простишь, никогда. Память идет по следам, будто гончая сука. Я не знаю вины за собой. Непрощенный. Сокровенная боль, о которой не скажешь. Нет ничего, что нельзя бы простить. Не простишь. Если бы только была ты моей… Что бы тогда невозможно было бы в мире? вернуться Июнь назван так в честь Юноны/Геры. |
