ИОГАННЕС БОБРОВСКИЙ{30} (1917–1965) Новгород в 1941 году Монастырская церковь Зачем идешь ты этою лестницей, где каждый шаг тем глуше под сводами, чем выше ты по ней восходишь, — ты замедляешь стопы в смятенье. Что ни стена — то лики старинные, их взор суровый просто ли выдержать? Нет, сотни взоров! Так беги же или смотри на одни ступени. И вот, пройдя сквозь сумерки вязкие, где стены, мнится, сомкнуты наглухо, ты взгляд подымешь — и увидишь: лучик спасительный бьет сквозь купол. Кремль Несокрушимый холм над рекой взнесен, несущей воды тяжкие в озеро, — а как безжалостно блистает злато крестов, куполов и кровель. Не зрит слепой, как тени надвинулись, колокола глухому не слышимы, он и молитвам внять не может, что возносились в простор веками. Но всё затихло. Голосом бронзовым звучит угроза из-за реки порой да ночью видится сиянье горних лампад, что людьми забыты. Вечер Прошу вас нынче, строфы Алкеевы, подать мне меру, ибо уста мои речей взыскуют, — близок вечер, требуя слов беспредельно ясных. Но где найти их? День завершается, клоня чело в потемки багровые; здесь — грань для взора. Полыханье огненных стен, что встают в закате. Где сердце ныне? Где обрести уста? Смогу ль услышать песню ответную? Лиши купола огнем объяты; словно молитвы, кресты пылают. Новгород в 1943 году Монастырская церковь О Троица! Взыскуют троичности апсиды три. В четверосогласии апостольски восходят главы, чтоб увенчаться крестом срединным. Столпа четыре высятся, будто им всю тяжесть мира должно поддерживать, — их не соединяют дуги, но средокрестье меж ними зримо. Провалы окон, двери — в зияниях, нет крыши, клонится колоколенка; стоит, одним дождем омытый, древний сосуд благодати Божьей. Вечер Подобен берег лестнице взорванной; развалин груды к влаге спускаются, пылая белым, красным. Башня. Зелень разбитой церковной кровли. Кустарник буйный — как предсказание своей же смерти. Вот и седой поток вступает в озеро, как море, столь же зовущее взор скитальца. Туда, где взгляд не скован границами, где ночь молчит и в день превращается, где сердцу место есть. Лишь месяц мерзнет серпом над равниной хладной. На реке Великой
Вдали паромщик виден расплывчато, голубоватой далью оправленный, как бы в театре. Цвет медовый под облаками течет по краю. Так нежен пламень под синевой небес. Всё вдаль уходит, ветками тальника надежно скрыто. Лишь во мраке черпает ведрами воду кто-то. И сквозь листву подлеска вздымается луны огромный шар, ярко-огненный, пугливый. На ветру усталом резко и долго кричат вороны. ХАЙНЦ ПИОНТЕК{31} (1925–2003) Унесенные ветром Под подошвами нашими — ветер. В затылок нам дует ветер. Голос того, кто рядом, неводом снега накрыт. Мы сложили в мешки серебро, сухари и вышли за дверь. Ночь засверкала; безоружные, мы бросились к стойлам и — прочь по дорогам, спасаясь от полчища крыс. Рваная жесть и холод: страна побежденных. Мы медленно двигались. Девушка проскользнула между спиц колеса. Слепой на веревке брел за добрыми людьми, не выдержал и возопил к небесам: где мы, где мы? Нам приходится ждать на распутьях. У нас никаких документов. Кто-то садился и умирал — с горя, что лошадь пала, другой спокойно и молча вытягивался под брезентом. А когда мы цепочкой переходили встреченный мост, мы смотрели на вмерзших в лед, зеленых, словно парящих. Солнце было как сито, за караваном оставались следы несмываемой тишины, открытый ветрам окоем, где мы ночевали, пропал; засыпает лишь тот, кто не боится погони. Нельзя зажигать огня. Нельзя покидать строй. Крикнули мне: «Расскажи! Мы почти не знаем о тех, кто в апреле блаженного века отправился в путь, чтобы державы свои — двенадцать посохов дикости — вновь основать на земле, расскажи о костях на наших погостах!» Я ответил им: «Этот народ шел в блаженные земли, но не нашел их и где-то в пустыне погиб». — Лжешь, нашел! Это сладкие земли меж девственных чащ и ручьев! Мы отыщем, отыщем нашу былую отчизну». Мы гнемся под легкою ношей. Наша пища — птицы и снег. Наши отряды редели и тени сужались. Исчезали один за другим. Восход — словно пламенный миф — угасал позади толпы. Был он только печалью и над пустыней летящим пеплом, и темен, как в древние дни. По внезапно догнал нас кто-то усталый, ведший ребенка. Он был в военном мундире, совсем полинявшем, отца-старика он нес на плечах. И затеплился лепестками неведомой розы. Мы придем к укрепленному городу через ветра. Мы на скалах отыщем покой. |
