Коли хочешь вести любви моей счет,

Ты новые мысли сперва сочти,

Что на землю несет

Свежевыпавший год,

Снежно-белых и черных мгновений полет,

Что Вечность выронила из горсти, —

Коль вести любви моей счет.

Коль хочешь вести счет любви моей,

Ты хрустальный звон сочти тогда

Вечерних дождей,

Небесных гостей, —

Сколько сияющих бусин-вестей

Нижет на луч золотая звезда?

Столько возьми и любви моей.

Мертвец девицу полюбил.

К ее изголовью он приходил,

Скользя во мраке ночном,

И пел ей с негой и страстью, какой

Не ведать вовеки любви живой,

Он пел ей всё об одном.

Могильные змеи сладкий яд

В призывной песни своей таят,

В склепах среди костей их приют,

«Умри поскорей!» — поют.

Оставь свое тело, иди со мной.

Сладко обнявшись лежать под землей,

Под крышкой свинцовой тепло вдвоем.

Земля обоймет, убаюкает нас,

Века пролетят, как единый час.

Оставь свое тело, пойдем!

Могильные змеи вкрадчивый яд

В призывной песни своей таят,

На кладбище средь черепов их приют,

«Умри поскорей!» — поют.

Он.

Хочешь, я первой любовью буду, первой любовью твоей?

Я в сладкий плен на бархат колен перед тобой опущусь,

К твоим драгоценным ногам цветком головы прижмусь

И поклянусь, что одним томлюсь всё пламенней и нежней.

От любовной тоски —

Твоих розовых губ лепестки.

Она.

О да, хочу, ты первым будешь, первым любимым моим.

Я тебя с колен подыму и к груди цветок головы прижму,

Целуй без счету мои глаза, и губ я не отниму,

Никто в тот час не увидит нас, тайну мы сохраним,

И ты не покинешь меня

До нового дня.

Он.

Нет, лучше второй я любовью буду, вторым меня назови.

Я поздней ночью в твое окно тихонько постучу,

За полог твой прокрадусь тайком, и мы погасим свечу.

И я до утра останусь с тобой в тесном кругу любви,

В кольце твоих рук

Под сердца стук.

Она.

О да, лучше стань у меня вторым, второй любовью моей.

Я тихого стука в окно дождусь, ты войдешь в светлицу мою.

Как апрельский дождь поит цветы, так я любовь твою пью.

До самой зари ты будешь со мной, я сожму объятья тесней.

Руками огражу,

Заворожу.

Он.

Нет, я хочу быть третьей любовью, третьим хочу я стать.

Тебя у лесного ручья в глуши за купаньем подстерегу,

В охапку схвачу, на коне умчу, не споткнется конь на бегу.

Твои плечи нежны, слова не нужны, молча буду тебя обнимать.

И ты в тишине

Покоришься мне.

Она.

Если так, ты не будешь любимым моим, любимым тебе не быть.

Коли первым придешь, посмеюсь над тобой, израню тернием грудь.

Коль вторым придешь — прогоню, осрамлю, ты в дом мой забудешь путь.

Ну а третьим придешь — прямо в сердце нож обещаю тебе вонзить.

А после умру, скорбя,

Оплакав тебя.

Воскресный благовест плывет

И вдаль, и ввысь, под небосвод.

В долинах и над гладью вод

Трезвон веселый

Поет и к радости зовет

Луга и села.

Отдохновенье от трудов

Всем возвещает этот зов —

Вкусят заслуженных плодов

На вольной воле

И горлица в тени садов,

И пахарь в поле, —

А он привык за много лет

Шесть дней подряд вставать чуть свет,

К безделью же привычки нет,

И, впав в истому,

Слоняется, полуодет,

С утра по дому.

Жене заботы через край:

Детишек в церковь собирай,

То приструни, то приласкай,

Одень на славу,

Сластей в кармане припасай

На всю ораву.

Вот к церкви девушки спешат,

И юбки нижние шуршат.

Корсетом пышный стан зажат,

Во взорах нега,

Рубашки складочки лежат

Белее снега.

Хозяин, шествуя, брюзжит,

На пыль дорожную сердит —

Мол, что у башмаков за вид! —

Ведь он скупенек:

И вакса тоже, говорит,

Чай, стоит денег!

Вот Марджет — нет ее резвей —

В зеленой юбочке своей,

И Дейви Кротс под ручку с ней,

Тряся вихрами, —

Бегут вперед, чтоб всех первей

Явиться в храме.

За ними — наш добряк с женой.

Костюм напялил выходной,

Цилиндр на голове — такой

Он франт сегодня! —

Манишка блещет белизной

В честь дня Господня.

Вот и церковные врата:

Все в сборе здесь, толпа густа,

Приветствий шум и суета,

Рукопожатья…

Щебечут девичьи уста,

И вьются платья.

Но чу! Сильней звонарь наддал —

Пусть поспешит, кто запоздал!

Рой черных сюртуков нажал —

В дверях уж тесно,

И тут подъехать подгадал

Помещик местный.

В углу судачат старики,

Сужденья метки, глубоки,

В политике все знатоки,

Умом богаты —

В сравненьи с ними простаки

Мужи Палаты.

Кой-кто сторонкой меж могил

С серьезной миною бродил,

И вид могильных плит будил

В душе тревогу:

Мол, смерть близка, а нагрешил

Я слишком много.

Кого года, кого недуг —

Вон Сэнди Блейн, вон Меррен Брук,

Легли родные дяди в круг,

Всего четыре.

Родня, сосед, знакомый, друг —

Почиют в мире.

И в памяти из темноты

Встают знакомые черты,

И из могильной немоты

Звучат приветы —

Знакомый голос слышишь ты,

Живущий где-то…

Летит торжественный трезвон,

Приветствует живущих он,

О тех, кто смертью унесен,

Напоминает,

И каждый, сердцем умилен,

Ему внимает…

Но вот уж в церкви все и там

Расселись смирно по местам.

Вот пастор движется к вратам —

Грехи сурово

Изобличать его устам

Давно не ново.

Но прежде гимн! — сейчас, горласт,

Старик презентор тон задаст —

Затянут, кто во что горазд,

Напев старинный,

Фальшиво и не в лад, в контраст

Их мине чинной.

Потом молитву вознесут,

Текст из Писания прочтут, —

Шуршат страницы там и тут,

И горьковатый

Из Библий аромат свой льют

Полынь и мята.

Приход истомою объят,

Клюют носами стар и млад,

Но над детьми мамаши бдят:

Чуть сполз на лавку

И засопел — сейчас вонзят

В плечо булавку.

Усердных видим трех иль двух,

Кто обращен прилежно в слух,

Но также тех, кто ловит мух,

Зевает сладко

Да на девиц и молодух

Глядит украдкой.

А пастор, ревностен и строг,

Разит грехи, клеймит порок.

И леность губит, остерег,

И расточительность,

И блудных помыслов итог —

Душегубительность.

И, мол, не лучше турка тот,

Кто лишь от дел спасенья ждет,

Но в церковь ложную идет —

Не в нашу, то бишь.

Вкушаешь там нечестья плод

И душу гробишь.

Да, нашей церкви лучше нет,

Лишь в ней спасение и свет! —

Согласный храп звучит в ответ…

И служба длится,

А тем, кто наш оставил свет,

Всё крепче спится.