Мне снилось, что сплю я и вижу во сне,

Что в саду средь цветущего лета

Я заснул, и во сне остров грезится мне,

В океане затерянный где-то.

Аромат этот нежный — он там или здесь?

Нету роз для смятенного взора,

Но их запахом воздух пронизан весь,

Как хоралом своды собора.

И я понял, я понял, куда перенес

Меня снящийся сон, что мне снился

Вместе с запахом роз: Зачарованный Нос

Звался остров, где я очутился.

Я и прежде подчас слышал странный рассказ

О сиренах и дивном их саде —

На погибель суда устремлялись не раз

Аромата волшебного ради.

Нет сирен уж давно, но струят всё равно

Этот запах незримые розы

На могилах несчастных, кому суждено

Было сгинуть от странной угрозы.

Но мне снилось, что думал я: сказки лгут,

Это бредни матросов бывалых,

Будто призраки роз ароматы льют

И манят скитальцев усталых.

Я сказал себе: прочь, мне здесь быть невмочь,

Я покину остров обманный,

И побрел я во сне сквозь туман и ночь,

Но вел меня запах желанный.

Я шел, как безумный, я в гору лез,

По тропам меня носило,

И в зловещий лес, полный темных чудес,

Привела меня странная сила.

Мне снилось, что сплю я и слышу во сне

Чьи-то крики, вздохи и стоны,

Мне снилось, что вспыхивает на сосне

Злобных глаз чьих-то пламень зеленый.

Что листья покрыты кровавой росой,

Что месяц налит багрянцем,

Что синий туман идет полосой,

Отливая светящимся глянцем.

Всё сильней аромат! Радость без берегов!

Я замер, от счастья вздыхая:

На осине трупы моих врагов

Качались, благоухая.

О боги, страшный день! Зловещи тени

Свинцовых туч, и свой багровый глаз

Сердито щурит солнце. Как змея,

Дорога вокруг леса обвилась

И колдовством обволокла растений

Дрожащую листву. И в тишине

Под налетевшим ветром сосны гнутся,

Толкаются, как злые горбуны;

Смешок недобрый бродит по кустам.

…Что если справа, где на валуны

Неверные лучи заката льются,

Вдруг крик раздастся?.. ЧТО МЕЛЬКНУЛО ТАМ?

И шепот побежал по ржавой хвое

Злорадный: «берегись!». Отпрянул я

В ознобе липком ужаса, и стон

Издали сосны. Облаков края

Кровавым вспыхнули огнем — и вдвое

Я ужаснулся: появился Он.

Весь в черном — только жарко пламенели

Каменья в кольцах и на башмаках,

Откинул плащ он, как махнул крылами,

И скрипку высоко взметнул в руках.

Я слушал. Струны жалобно звенели,

Пока он их настраивал. Орлами

Взмывали ноты ввысь, к вершинам пиний.

Потом наканифолил он смычок

И поклонился. «Ваш слуга, синьор, —

Сказал он. — Я в игре не новичок,

Но вреден холод пальцам. Впрочем, вздор!

Меня зовут Никколо Паганини».

И скрипка вскрикнула, словно душа

Терзалась чья-то в нестерпимой муке,

И музыка помчалась вскачь, рыдая, —

Как языки огня, плясали звуки,

Захлебываясь, горестью дыша,

Вздымаясь воплем, стоном опадая, —

Вот замерла, печальным разрешась

Звучанием минорного аккорда,

А через миг взвился ее прибой

Пугающе, стремительно и гордо,

Как армия, что с песней понеслась

В отчаянный и безнадежный бой —

И в пропасть ада. Соль и горечь слез

Ожгли мне губы. Рушились созвучья —

Весь лес играл — деревья простирали

Кривые ветви, и смычками сучья

Вздымались. Ураган скрипичный рос,

Вращались звуки в бешеной спирали…

Прочь бросился я. Адский гром и звон

Мне несся вслед — но наконец ослаб.

Я, весь дрожа, назад оборотился.

Вдали, тряся ветвями черных лап,

Безумствовал, метался и клубился

Огромный, темный, страшный лес-дракон.

У Пэта Кейзи был козел — гнуснейшая скотина,

И поделом его Мурлом бедняга Пэт прозвал.

Носки, рубашка, простыня — козлине всё едино,

Он крал белье с веревки — и жевал, подлец, жевал.

Он скатерть мог переварить, сгрызя ее проворно,

Желудок был луженый, а уж зубы — словно сталь.

Но все бесчинства прежние померкли в день тот черный,

Когда он красную сожрал у миссис Руни шаль.

А миссис Энни Руни — о! — премилая вдовица,

Мечта солидных женихов и молодых парней.

А Пэт наш холост — и не мог в красотку не влюбиться,

Не мог не грезить, не вздыхать и не мечтать о ней!

Являлся он как штык с визитом к ней по воскресеньям,

Пил чинно чай и невзначай хитро турусы плел,

Почти добился милости примерным поведеньем —

Как вдруг свинью такую подложил ему козел!

Вело козла дорогой зла любви сокрытой пламя:

Хозяина любил Мурло и чтил как божество.

Он шел за ним повсюду, поджидал его часами,

И ко всему, что движется, он ревновал его.

Однажды Пэт в гостях у миссис Руни взял несмело

Ее за ручку и завел о чувствах разговор.

А на заборе шаль ее любимая висела,

И взор ревнивого козла упал на тот забор.

А Энни Руни эту шаль ну просто обожала —

Такой роскошной шали не видал крещеный мир.

Ей много лет, а ярок цвет, ничуть не полиняла,

Ведь это не простая шерсть, а чистый кашемир!

И как ни жаль, но эта шаль рогатого злодея

Пленила красотою, он подкрался к ней — и хвать,

Мемекнул и немедленно, собою не владея,

Сорвал ее с забора и давай скорей жевать!

«Ах, Энни, как виденье вы прекрасны неземное, —

Пел вдовушке Пэт Кейзи, с ней прощаясь у дверей, —

Бутончик мой, я сам не свой, когда вы не со мною,

Не длите муку, руку мне отдайте поскорей!»

«Ах, бросьте ваши шуточки», — ответствовала Энни

И пальчики к усам его игриво поднесла,

Как вдруг застыла в ужасе и гневном изумленьи,

Увидев преступление противного козла.

И с молнией во взорах (ведь ирландский нрав — что порох):

«Ах так! — вскричала Энни. — Это просто стыд и срам!

Прощайте, мистер Кейзи! Нету толку в разговорах —

Как собственных ушей моей руки не видеть вам!»

Дверь хлопнула — и что ж бедняге Пэту оставалось?

В бессильном гневе он пошел козлину костерить,

А вредное животное ехидно ухмылялось

Под монолог, что я б не смог при дамах повторить.

Проклявши всех козлов, а заодно и бабский норов,

Поплелся к Шиннигану Пэт, в его салун-притон,

За рюмкой рюмку в глотку лил, нажрался словно боров:

Уж больно крепкий в том притоне гнали самогон.

А утром, когда он домой, шатаясь, потянулся

(И верный, как собака, брел Мурло за ним вослед),

Запнулся он, споткнулся и на рельсах растянулся,

И сном заснул блаженным, как дитя невинных лет.

И дрых он безмятежно так, похрапывая нежно,

Как будто он не знал вовек печалей и забот,

Козел же волновался и будил его прилежно,

И тыкал рогом бережно то в спину, то в живот.

Но Пэт не просыпался, ибо здорово набрался,

И любящей страдал Мурло козлиною душой,

С мемеканьем тревожным хозяйский храп сливался,

И сон не прерывался, хотя шум стоял большой.

Толкал и теребил его козел без передышки,

То за уши покусывал, тащил за воротник,

То пробовал поддеть его рогами за подмышки,

Но, силы все истратив, головой совсем поник.

Не знал Мурло, остаться ли, бежать ли за подмогой,

Как вдруг послышался вдали гудок и стук колес.

И сердце вмиг охвачено отчаянной тревогой:

По рельсам приближался к ним пыхтящий паровоз.

Другой упал бы в обморок иль наутек бы кинулся,

Но не таков Мурло наш, он козел, а не овца!

Пускай дрожат поджилки — но с места он не двинулся,

Решившись Пэту Кейзи быть верным до конца.

Он грудью встретит мчащее гремящее страшилище,

Затопчет, забодает, опрокинет, загрызет,

Хвоста он не покажет, не сдастся этой силище,

Погибнет с честью с Пэтом вместе иль его спасет!

Геройского козла, друзья, представили вы ясно?

И как кондуктор в ужасе воскликнул: «Ох, беда!»?

— Ужасно! — Нет, прекрасно! Хоть на рельсах спать опасно,

Но жив наш Пэт, и жив козел и счастлив как всегда!

Вся троица мне встретилась в аллее накануне:

Счастливчик Пэт, которому по-крупному свезло,

А рядом с миссис Кейзи, что была когда-то Руни,

Рогатый, бородатый член семьи — козел Мурло.

Полны недоумения, вы ждете в нетерпеньи

Чтоб я во всех подробностях скорее объяснил,

Как к ним пришло спасение в последнее мгновенье

И случай неминучую беду остановил.

Козел в такой напасти свисающий из пасти

Взметнул обрывок шали, чтоб он бросился в глаза.

Ведь цветом ал, на стоп-сигнал он был похож отчасти.

Его увидев, машинист НАЖАЛ НА ТОРМОЗА!