За Кордильерами, над черною ступенью

Отвесной лестницы, воздвигнутой в верхах,

Над цепью конусов, что прячут в облаках

Кровавокрасных лав привычное кипенье,

Огромный Кондор, вширь раскинувшись, парит,

На всю Америку он смотрит с безразличьем,

И солнца алый диск в зрачке стеклянном птичьем

Угрюмым отсветом безжизненно горит.

Предгорье тени уж в объятья заключили.

Давно померкла степь. Нависшею стеной

С востока темнота охватывает Чили,

Великий Океан и светлый крут земной.

Всё тяжелее мрак. В движеньи торопливом

Ночь ширится, растет, окутывает тьмой

Пустыню, скалы, снег, весь материк немой,

Затапливая их бушующим приливом.

Потоком воздуха над Андами влеком,

Как некий дух, один, он ждет ее прихода.

И Ночь приблизится. И с воем непогода

Его настигнет вмиг и скроет целиком.

Всё оперение на нем тогда восстанет.

И клекот радостный разносится окрест.

И шею лысую он к дальним звездам тянет,

В бездонной пропасти увидев Южный Крест.

И он прощается с ветрами низовыми,

Взмывая вверх от них, он яростно хрипит.

И в мертвой вышине, расправив крылья, спит

Меж темною землей и звездами живыми.

Когда входили в мир Титаны и Герои,

Полурептилией с чешуйчатым хвостом

И полунимфою с сияющим лицом

Ехидна родилась в пещере Каллирои.

Отец ей Крисаор, — и ею в свой черед,

Пятидесятиглав, пытаем вечным гладом,

Рожден был Кербер-пес. За Леты черным хладом

Непогребенных он терзает и грызет.

Ей Гея древняя в ущельях Аримоса

Одну из пропастей цветами заплела.

Там, в глубине ее, Ехидна и жила,

Розовогуба и божественноголоса.

Пылает в вышних свет, и всё озарено:

Стесненье скал и ключ, таинственный и чудный,

Соленый океан и город многолюдный,

В пристанище ж ее всё немо и темно.

Но только лишь Гермес коров погонит алых,

Клубящаяся тьма внезапно оживет,

И, тщательно укрыв пятнистый свой живот,

Она появится в раздвинувшихся скалах.

Пленительная грудь ее обнажена,

По мраморным плечам волос спадают волны,

Ее уста дрожат, искристым смехом полны,

И светоносный лик сияет, как луна.

Она поет — и ночь плывет среди гармоний,

Рычанием из тьмы ей отвечает лев,

И корчатся юнцы, желаньем закипев,

И муки их страстей томительней агоний:

— Придите, юноши! Невинна, молода,

Ехидна славная к себе вас призывает,

Румянец пурпурный ее ланит пылает,

И чернь ее волос сверкает, как слюда.

Из всех счастливее — те, кто любить способны.

Их огненным вином Ехидна напоит,

Оно горчайшую печаль их утолит.

Вкусившие его — навек богоподобны.

Очнетесь посреди небесной синевы,

Там кровь бессмертная наполнит ваши жилы,

Там повстречают вас Олимпа старожилы,

Среди живущих всех блаженнейшие — вы!

Ночная тень бежит сияющего взора,

Лобзаниям моим числа и меры нет.

Вам будет колыбель — неугасимый свет

И сладострастия бездонные озера. —

Так их зовет она, бесчувственна к мольбе,

По брюхо вся в крови, утрюмоогнеока.

А пропасть черная разверзлася глубоко

И поджидает их, уверена в себе.

Ночниц бесчисленных безумно трепетанье,

Когда их полымя манит к себе, губя.

Они кричат: Я бог! И я люблю тебя!

И греет хладную их теплое дыханье.

О тех, кого она в объятья приняла,

Уже потом нигде и слуху не бывало.

Их плоть прекрасное чудовище пожрало

И время кости их оттерло добела.

Смерть вездесущая похожа на прилив,

Не медля, не спеша, куда ни хватит взора,

Вода всё ширится и требует простора,

Лишь на вершинах скал свой ход остановив.

Надежда счастья нам — столь шаткая опора,

Столь тяжек век тоски и столь нетороплив.

Но счастье и тоску, во мрак святой вступив,

Как странный сон во сне, мы позабудем скоро.

О сердце бедное! Сгораешь ты, любя.

Томимо злобою, ты страждешь и бунтуешь,

Свободы жаждая — оковы ты целуешь!

Гляди! Огромный вал несется на тебя!

Мучений стихнет ад, когда через мгновенье

Нахлынет черное, священное забвенье.

Горам в туманной мгле не превозмочь дремоты.

В пучину погрузясь, шар знойный отпылал.

Но море буйствует, за валом гонит вал,

И пенные у скал ревут водовороты.

Всё громче слышится протяжный вой в ночи.

В бездонной вышине клубится мрак беззвездный.

Из тучи выскользнув, как некий призрак грозный,

Угрюмая луна льет тусклые лучи.

Запечатленный лик, оскаленный, коварный,

Осколок брошенный, давно погибший свет

В молчаньи мертвенный рассеивает свет

С орбиты ледяной на океан полярный.

А дальше к Северу, в недвижной духоте,

Простерлась Африка в тени, как в благостыне.

Там голодают львы в дымящейся пустыне,

Вблизи озер слоны уснули в темноте.

Средь остовов быков, за линией прибоя

На пляже гнилостном собаки собрались.

Но падали не жрут и морды тянут ввысь,

То жалобно скуля, то заунывно воя.

В безмолвном ужасе застыли тут и там,

Зрачки расширили, дрожат от лихорадки,

Сидят на корточках и бьются как в припадке,

Прижав свои хвосты к облезлым животам.

Морская пена к ним приклеилась клоками,

Все позвонки видны под шкурою худой.

Когда взыгравший вал их обольет водой,

Собаки скалятся и лязгают клыками.

Под светом пепельным блуждающей луны

В уродливых телах что плачут ваши души?

Что жметесь в страхе вы на самой кромке суши?

О чем вы воете? Какой тоской полны?

Не знаю и сейчас! О, дикие собаки!

Пусть много солнц с тех пор утратил небосвод,

Но всё мне слышится: у края черных вод

Сквозь толщу лет былых вы воете во мраке!