Мечтал этот тип, чтоб я погиб, и строил мне козни он;

Хоть ведал мой враг, что я не слабак, — но гнев его был силен.

Он за мною, жесток, гнался то на Восток, то на Запад, то вверх, то вниз;

И от страшных угроз еле ноги унес я на Север, что мрачен и лыс.

Тут спрятаться смог, тут надолго залег, жил годы средь мрака и вьюг

С одною мечтой: клад найду золотой — и наступит врагу каюк;

Я тут что есть сил землю рыл и долбил ручьев ледяной покров,

Я тут среди скал боролся, искал свой клад золотой из снов.

Так жил я во льдах — с надеждой, в трудах, с улыбкой, в слезах… Я стар;

Прошло двадцать лет — и более нет надежд на мидасов дар.

Я много бедней церковных мышей, обрыдли труды и снега;

Но как-то сквозь тьму — с чего, не пойму — всплыл забытый образ врага.

Миновали года с той минуты, когда взмолился я Князю Зла:

Чтобы дал он мне сил, чтобы долго я жил, чтоб убил я того козла, —

Но ни знака в ответ и ни звука, о нет… Как всё это было давно!

И хоть юность прошла, память в дырах была, — хотел отомстить всё равно.

Помню, будто вчера: я курил у костра, над речкой была тишина,

А небо в тот час имело окрас рубиновый, как у вина.

Позже блеклым, седым, как абсент или дым, надо мною стал небосвод;

Мнились блики огней, и сплетение змей, и танцующих фей полет.

Всё это во сне привиделось мне, быть может… Потом вдалеке

Увидел пятно; спускалось оно, как клякса чернил, по реке:

То прыжок, то рывок; вдоль реки, поперек; то на месте кружилось порой, —

Так спускалось пятно; это было смешно и схоже с какой-то игрой.

Туманны, легки, вились огоньки там, где было подобье лица, —

Я понял вполне, что это ко мне тихо двигалась тень мертвеца.

Было гладким лицо, как крутое яйцо, гладким вроде бритой башки

И мерцало, как таз, в полуночный час средь змеящихся струй реки.

Всё ближе блеск, и всё ближе плеск, всё видней мертвец и видней;

Предстал он в конце предо мной в кольце тех туманных, дрожащих огней.

Он дергался, ныл; он корчился, выл; и я не успел сбежать,

Как вдруг он к ногам моим рухнул — и там так и остался лежать.

А далее — в том клянусь я крестом — сказал мне этот «пловец»:

«Я — твой супостат. Я знаю: ты рад увидеть, что я — мертвец.

Гляди же теперь, в победу поверь, тверди же, что месть — сладка;

Гляди, как ползу и корчусь внизу, средь ила, грязи, песка.

Если время пришло — причиненное зло исправить люди должны;

И я шел потому к тебе одному, чувствуя груз вины.

Да, я зло совершал, и тебя я искал — тут и там, среди ночи и дня;

Хоть я ныне — мертвец, но нашел наконец… Так прости же, прости меня!»

Мертвец умолял; его череп сверкал, его пальцы вонзились в ил;

Уйти я не мог — лежал он у ног; он ноги мои обхватил.

И сказал я тогда: «Не буду вреда тебе причинять, скорбя.

Хоть безмерна вина твоя, старина, — ну да ладно, прощаю тебя».

Глаза я протер (может, спал до сих пор?), стряхнул этот сон дурной.

Сияла луна, освещала она пятно средь воды речной;

Спускалось пятно туда, где темно, где лунный кончался свет,

Вниз и вниз по реке; наконец вдалеке исчез его тусклый след.

Так он продал Христа. И за это ему отвалили

Тридцать звонких монет, без обману, — был правилен счет;

А еще — тридцать первый (его накануне отлили)

Полновесный динарий Каиафа вручил от щедрот.

Ни за что. Просто так. Сувенир, или дар пустяковый,

Или попросту щедрой была у Каиафы рука:

Дал «на чай» он за тот поцелуй — хладнокровный, суровый, —

На который ответил апостол ударом клинка.

Коль свиней разводить разрешал бы закон иудеям —

Много лучшей наградою стало бы стадо свиней.

И несчастье не в том, что был продан «сын божий» злодеем, —

В том, что продан живой человек. Что бывает страшней?

Словно зайца, который бежит от погони кровавой

И к ногам твоим жмется, спасения ищет с тоской,

Сдать охотникам лютым — чтоб он перед смертной расправой

Завизжал, когда двинут его за ушами рукой.

И распятый затих. А Иуда ликующей своре

Крикнул: «Кровью омылась греха и измены гора!

Что же я натворил? Кровь невинную продал, о горе!» —

В грязь с размаху швырнув ненавистную горсть серебра.

Понял он, что погиб и что проклят навеки отныне:

Не касался его очищающий дождь проливной…

Петлю он завязал на брезгливо дрожавшей осине —

И ногой посильней оттолкнул от себя шар земной.

А монеты собрали и дали горшечнику-скряге

За участок земли, что погостом общественным стал

(Где покой обретали прервавшие век свой бедняги —

Там доходных домов нынче высится целый квартал).

Даже скалы заставит заплакать история эта…

Тридцать первый серебреник тщетно искали потом:

Некий мытарь увидел, куда откатилась монета,

В грязь ногою вдавил — и потом утащил к себе в дом.

Нес динарий удачу, умножилась прибыль стократно;

Скупердяй богател, без конца пополнялась казна.

Стал не только богатым — бессмертным. Оно и понятно:

Для того чтоб повеситься, все-таки совесть нужна.

Он каменья швырял и глумился вовсю над распятым,

Львам бросал христиан и поганил Христовых невест,

А потом окрестился и стал богомольцем завзятым,

И доносы строчил, и костром возвеличивал крест.

Громче римского папы орал на соборах о вере…

Но когда угодил к сарацинам в неволю потом —

Первым крикнул «Аллах!», и надсмотрщиком стал на галере;

Тех, кто веру не предал, стегал беспощадным кнутом.

С сотней лиц, с кучей рук, был как идол индийский, как Шива,

Выл у тронов и плах, словно злобный натасканный пес,

Городские ворота врагу открывал суетливо,

«Молот ведьм» написал, написал на Джордано донос.

Лишь измену не предал и тех, кто платил за измену

Перед всяким мерзавцем был рад пресмыкаться в пыли,

Доносил на отца и на сына, и нощно и денно,

Доносил на друзей, что его под обстрелом спасли.

Но гляделся — святым. И один за другим, как бараны,

Звали люди его правдолюбцем, во мраке — лучом:

«В правоте убежденный, в жестокой борьбе неустанный,

Как за правое дело он бьется огнем и мечом!»

Был источником вечных раздоров — всё новых и новых,

И змеиным поклепом шипел, возмущая умы;

И никто не сказал ему слов наших предков суровых:

«Мы измену поймем — но изменников вешаем мы».

Был фискалом, шпиком. Лез повсюду — и низом, и боком.

И в гестапо служил, и в охранках, к стенаньям глухой…

Ныне «наш гуманизм» защищает в боренье высоком.

Что ж дивиться тому? Генофонд у злодея такой.

Он людей палачам за столетия сдал — миллионы.

И живет он, живет. И приходится вам ко двору.

Ваших деток берет к себе на руки он умиленно;

Речь с трибуны орет, хлещет водку у вас на пиру…

Только сыщет момент — расползется чумою по свету,

Сдаст на муки друзей и былое предаст божество.

Почему же вы, люди, не бьете уродину эту?

Почему не плюете вы в подлое рыло его?

День приходит. Пора вырвать злобное сердце у гада!

В гроб свинцовый его! пусть сгниет вместе с жалом подлец!

И расплавить скорей тридцать первый серебреник надо.

А иначе — несчастье Земле. А иначе — конец.