II Недостижима и не понята Она, не существующая въяве. Еще грустнее и еще слащавей, Когда земная манит красота. И потому пускай в ее составе Найдутся только общие места, Дабы любой поверивший спроста Узнал, что прикасается к отраве. Лишь тот, кто чашу выпил понемногу Или глотком — а лишь бы без остатка Хотя и поздно, узнает дорогу. Он чувствует, как тяжесть налегла И как смотреться пагубно и гадко В прозрачность бесполезного стекла. III
Безумье или глупость: только так Хоть каплю блага выманить у рока. Не думать, не любить, не чаять срока И не разуверяться что ни шаг. Любую вещь, открытую для ока, Приветствует за доброе дурак; Свой миру соприродный полумрак Юродец принимает без упрека. Два зла на свете: правда и порыв. Узнать их зло на свете путь единый — И ту, и этот взглядом охватив: Она ужасна, в нем же — пустота: Не меньший ужас. Будто две долины С боков неодолимого хребта. IV Глубокий вздох, умчи меня в края, Где ни чужбины, ни родного дома И где существованье не влекомо К потусторонней форме бытия; Где чувствований мутная струя Сподобится и формы, и объема И где владыкой утвердится дрема, Душевной жизни искру притая. Умчи меня… Но что чужие сферы И что края, незримые доселе, Когда не приступ запоздалой веры, Еще мечта, еще один порыв, Как все мечты, летящий мимо цели, Еще сильнее сердце искрутив? V И ум, и веру отодвинув прочь, Воздержимся от скорби, от укора И поцелуев — ибо очень скоро Надвинется отсроченная ночь. Не ощущай, но жизнь свою упрочь, Отдав ее на милость благотвора Названьем сон; без топи, косогора, Подобный путь нетрудно превозмочь. Гряди сюда с кифарами и маком, Дурные сны развея сонным зельем, — Гряди, Морфей, опутай души мраком И в ту опустошенность уведи, Где чувствуем, что грудь полна весельем, Что ничего не чувствуем в груди. VI О сон, о морок! Видно, оттого-то Желаем преисполниться пустот, Что сердце ждет — и понапрасну ждет, И мало сил для горестного счета. И что за сна мы жаждуем? — чьего-то: Чужой мечты и сладостных тенет, В которых затеряется, уснет Вся бодрость, отворенная для гнета. А морока забвенного хотят Не иначе, как только под наплывом Бессонных чувств — и гибнут, уступив им, И остается тот последний ад, Где в сумраке, тягучем и тоскливом, Уже не порываются к порывам. Усыпальница Христиана Розенкрейца Еще не видев тело нашего мудрого Отца, мы отошли в сторону от алтаря и там смогли поднять тяжелую плиту желтого металла, за ней же покоилось лучезарное тело, целое и не тронутое тлением… в руке была маленькая пергаментная книга, писанная золотом и озаглавленная «Т.», которая, после Библии, составляет главное наше сокровище и не предается в руки непосвященных. Fama Fraternitatis Roseae Crucis I Когда от жизни пробудит природа, Себя поймем и вызнаем секрет Паденья в Тело, этого ухода Из духа в Ночь, из просветленья в бред, — О сне земли, о свете небосвода Прозрим ли Правду после стольких лет? Увы! душе без проку и свобода, И даже в Боге этой Правды нет. И даже Бог явился Божьим сыном: Святой Адам, он тоже грехопал. Творитель наш и потому сродни нам, Он создан был, а Правда отлетела. Безмолвен Дух, как мировой Провал. И чужд ей мир, который — Божье Тело. II Однако прежде прозвучало Слово, Утраченное в тот же самый миг, Когда из Тьмы Предвечный Луч возник, Угаснувший средь хаоса ночного. Но сознавая свой превратный лик, Сама из Тьмы, Душа в себе готова Узнать сиянье радостного зова, Распятых Роз таинственный язык. Хранители небесного порога, Отправимся искать за гранью Бога Секрет Магистра: сбросив забытье, К самим себе очнувшиеся в Слове, Очищены в неостудимой крови, — Отсюда к Богу, льющему ее. III
Однако здесь, бредя осиротело, Себя сновидим, явь не обретем, И если сердце Правду разглядело, То Правда обращается в фантом. Пустые тени, алчущие тела, Его найдя, узнаем ли о том, Пустоты стискивая то и дело В объятье нашем призрачно-пустом? Ужель Душа не отомкнет засовы, Не станет знать, что дверь не заперта, А только — выйти и пойти на зовы? Немому и усопшему для плоти, Но с Книгою в закрытом переплете, Отцу Магистру явлены врата. |
