О облака! Прелестницы, красотки,

Как вы резвы, как любите покой,

Охотничьей не лишены походки,

В прозрачнейшей накидке шерстяной;

Иль в трауре, как черная — рекой —

Вода и глубь, что медленнее лодки,

Вселяющая ужас, Боже мой,

Твоим величьем в чей-то разум кроткий,

Что с восхищением глядит на грозы;

А я люблю ваш видеть сон, такой

Разнообразный, как метаморфозы

Небесных зорь над горною страной,

Когда встает над рощею весной

Рассвет, и в дреме вы на окоеме,

И, как скрывают истину порой,

Вы Око дня скрываете; в истоме

Так я смотрел на озеро с игрой

Небесной, вверх стремясь, где б можно было

Сорвать покровы с мягкой пеленой,

Обставшей ум, когда луна — могила,

Чтоб взгляд Того поймать, в Ком блеск и сила,

Кто царствовать велел вам надо мной.

Я жив еще, хотя им дела нет —

Друзьям, оставившим меня, забывшим,

Что в одиночку против стольких бед

Уже в минувшем я, как призрак, в бывшем,

Где призраки любви, чаду кошмара,

И всё же я живу, в частицах пара

В ничто переходя — в небытие,

Как в океан недремлющих, как войны,

Снов — сновидений, где лежат на дне

Останки жизни некогда достойной,

А те, кого я больше всех любил,

Мне дальше всех и холодней могил.

Мне хочется нехоженых дорог,

Где женщина не плачет, не смеется,

Где я сам-друг с Творцом, где Бог не строг,

Где спать легко, как в детстве, удается,

Спокойный бестревожный сон иной

Ниже травы — и небо надо мной.

Прозрение и сладость Я-распада

ты даришь мне: гортань воспалена,

звучанием неведомого лада

в мой темный низ спадает пелена.

Где, выхвачен из материнских ножен,

гулял, бряцая сталью, ятаган,

опущенный, дубровами обложен,

лишенный форм, колышется курган.

За тишью гладь, чуть ряби, да и только —

предчувствий выдох, собранный в кулак,

минувшим сотрясаемый без толка,

стечений созерцатель и мозгляк.

Я взорвано — в отяжелевших водах,

развеян жар — мед прорванных запруд,

так истекай, стекай — в кровавых родах,

в разбитых формах отлитый сосуд.

Закат закатов, армии теней

пылящий гейзер, тучные телеги,

размашистым вращеньем эмпирей

Гепта-мерона вялые побеги

во все углы и пустоту морей —

За розою ветров чужих Атласов

вкруг полюса по азимуту вспять,

из плоского звучания саргассов

надутых щек тритонов трубных гласов

широким шагом в трутневую падь —

Всё это степь: в развитии глумясь

извечно ввысь! Подъём! многоязыка

безудых трупов голи, горемыка

всей норостью заглохшего арыка

всей яростью к истомному стремясь.

Good by, Митропа, неофитов племя

от поздних берегов летейских гряд

глумливо омерзительное семя

во все рассветы и в речное стремя,

моря и ночи с леностью плеяд —

всё вниз и вниз, уходят Стиксом тени

вращая тирсы трутневых притвор,

темнеет, во главах, на все ступени

из глубины руин кипень сирени

как будто «эй» в ночи и «nevermore».

Ночь. От моря до неба

крики последних мод,

голодно, вместо хлеба

опустошений свод.

Сумрачные константы

туч, а в просветах желто, —

всё это — корибанты,

апофеоз Ничто.

Осыпь каменной кладки,

усыханье морей,

вечно остатки,

вечно крик Ниобей,

на зачумленные очи

тяжкие веки легли —

слышишь фиалку ночи

в запахах вод и земли.

Сгрудились страны сарматов,

голода санный конвой,

трупы, язвы стигматов,

волчий за Доном вой,

с рыб в волосах, со ступнями,

мокнущих на юру,

смоет весною дождями

вызревшую икру.

Щерь от уха до уха,

звёзды и ночь дразня,

вздутое треснет брюхо

в свете судного дня;

хищник, пламя урона,

участь твари любой,

рвет материнское лоно

пуповину с тобой.

О! — Эоны забвенья!

маковый сон лугов,

прочь Ахеронта теченье

сносит дыханье миров,

носит летейская пряность

орфический апофеоз,

чудную безымянность

гимна роящихся ос.