МАРИНА ГЕРШЕНОВИЧ{45} РЕДЬЯРД КИПЛИНГ{46} (1865–1936) Аэндор (1914—19-?) …здесь в Аэндоре есть женщина волшебница. 1 Цар 28:7. Сурова земля к безутешным сердцам, Но их в Аэндоре ждут. Жены, скорбя по своим мертвецам, Дорогу легко найдут. Тех, кого помним в лицо до сих пор, Мы вновь обретем на пути в Аэндор. Руки во тьме — Боже мой! — узнают! — Смотри и внимай голосам, Что нас утешают! Легенды не лгут, Ты в том убедишься сам. С мертвыми можно вступить в разговор За некую мзду на пути в Аэндор. Но нам непонятна смутная речь — Дрема их так глубока! Их с дальнего берега могут привлечь Только уста чужака. Так к матери весть перейдет рубикон От сына. Таков Аэндора закон. Таланты, что явлены напоказ, На радость мертвым даны. Пока они не откроют глаз, Стенать и хрипеть должны. Оформится в связную речь этот вздор Утробный, — плати на пути в Аэндор. Терпенье и вера нужны — на век, И мы разгадаем ответ. Ведь то, что вещает родной человек, Порою похоже на бред. (Нас сводит с ума лживых призраков хор, Пока о наших любовных делах не вызнает Аэндор…) О, путь в Аэндор древнейший из всех И самый безумный путь. Ведет он к логову Ведьмы тех, Кто скорби изведал суть. С времен, когда правил Саул, до сих пор Их путь неизменно ведет в Аэндор. Дорога через лес Когда-то дорога была через лес, И минуло семьдесят лет. Ты видишь, что сделали дождь и зной: Дороги той больше нет. Ни знака, что кем-то был путь проторен (С тех пор, как поднялся лес), Но он — под натиском анемон, Под вереском — не исчез. Там вяхиря самка гнездо свила, Там рай для семьи барсука. Когда-то дорога сквозь лес была. Об этом спроси лесника. И если под вечер войдешь в тот лес В зените лета, когда Прохладой овеют края небес Форельную гладь пруда, Там выдры непуганой свист-манок Услышишь: шорох и свист, И мерную дробь лошадиных ног — Сквозь лес, что тернист и мглист, Сквозь чащу стремительный вечный галоп Стихии наперерез; Знакомый, как запах росистых троп, Потерянный путь через лес… Но нет пути через лес. ГЕРТРУДА КОЛЬМАР{47} (1898–1943) Некролог Умру и я, как многие из многих; и грабли на дорогах бытия оставят след — гряду могил пологих. Одна из неимущих и убогих, в пустое небо взгляд уставлю я. И стану прахом. Время всех меняет. А на углу со шляпою пустой, как палочку волшебную, сжимает свой посох нищий. И закат роняет в подставленную шляпу золотой. Но этот дар не взять в худые руки и даже на картошку не сменять. А я сыта, лежу, не зная муки. Так морю вторят раковины звуки, в них скорбь и гнев. Страстям уже не внять… Да, я была. Я пыль с подметок ваших. Я знаю, умирать вам тяжело. Торгаш доход считает, дурень пляшет. А вы у светофора: путь укажет неумолимый рок, тупое зло. Вы каторжники, руки ваши знают лишь тачку, у иного — нож в груди. Тут бьют воров, там глупых истязают. Я — прах, что с ног народа отрясают, я знала вас, оставшись позади. Я этот облик ваш в себе носила; как зеркало разбитое, слаба, я плохо вашу сущность отразила. Ах, я для вашей вечности не сила — ничтожество, песчинка… и раба. Ком глины, из которого ваяют простую форму, взявши в оборот. Что вам сердца, которые пылают, уста, что к вам с надеждою взывают, и голос, что осанну вам поет? Уединенное Я облачаюсь в одиночество свое, ничего, что рукава длинны, — теплее нет одежды, для нее ни стежки, ни булавки не нужны. Мне некто одиночество скроил, что боль и облик чувствует людей; я в складках знак увидела, он был таким, как шеи черных лебедей. И пробудился взгляд внутри меня — павлиний глаз, что крылышки смежил, — он видит волны, что бегут, тесня границы светлых дней и темных сил, и увлажняют золото волос эльфийской девы. Тянут в бездну вод. И год, что сел на каменный утес, как птица, в страхе дни свои зовет. Так тихо здесь. Струится полотно, что будет впору мне когда-нибудь. И рыбы опускаются на дно, цветными плавниками бьются в грудь. Посеяны земные семена. Плечо блестит рудою золотой. Трепещущая легкость полотна, мерцая, лоб охватывает мой. |
