Она отводит взгляд, горло двигается, как будто больно глотать.

— Я предала тебя, Маттео. И я не жду, что ты когда-нибудь простишь меня за то, что сделала, — признается она сквозь слезы.

Закрываю глаза, боль взрывается внутри. Устало провожу рукой по лицу

Валентина встает на цыпочки и целует меня.

Черт.

Черт.

Я позволяю ей.

Конечно, позволяю.

Она не задерживается. Едва касается губами моих. Закрывает глаза, словно чтобы запомнить это, и опускается обратно на пятки.

Паника сжимает грудь. Это похоже на последний поцелуй, будто она прощается.

Вой внутри становится оглушающим.

Почему, даже зная все, что она сделала, мысль о том, что я больше ее не увижу, невыносима? Делаю шаг к ней. Потому что, несмотря ни на что, я не могу позволить ей уйти.

— Ты ошибаешься насчет меня и Тьяго.

— Валентина… — Теперь моя очередь произнести ее имя, а ее перебивать меня.

— Тьяго убил твоего отца не из-за меня, Маттео, — говорит она. — Он убил его из-за Адрианы.

— В... — замолкаю. — Адриана? Причем здесь Адриана? С чего Тьяго стал бы о ней заботиться?

Она не отвечает. Вместо этого поднимает на меня взгляд и тихо говорит: — Я не говорила ему, что люблю его.

— Не начинай, — качаю головой, делаю угрожающий шаг вперед, снова нависая над ней. — Я слышал. Я, блядь, слышал, как ты это сказала.

Она смотрит мне прямо в глаза, не дрогнув под моим испепеляющим взглядом.

— Ты слышал, как я сказала, что люблю мужчину, который представился как да Силва. Ты решил, что это был Тьяго. Но это был не он. Это был другой человек. Томас да Силва.

Мои брови сдвигаются в замешательстве.

Томас да Силва отец Тьяго и основатель Колумбийского картеля. Он до сих пор живет в Колумбии, а его сын руководит европейским отделением.

— Так мне, значит, радоваться, что ты сказала другому мужчине, что любишь его?

— Ты должен радоваться, что я сказала своему Папе, что люблю его, — уточняет она. — Томас да Силва мой отец.

Я не могу произнести ни слова.

Ее отец?

У меня все плывет перед глазами. Это вообще не укладывается в голове.

— Ты же говорила, что твой отец умер.

— Биологический отец — да. Но я говорила, что Адриана привела меня домой. Я была удочерена. Я не выросла одна на улице. У меня была семья.

— А как, по-твоему, я должен был это узнать? — злюсь, сжимая кулаки. — Мне приходится силой вытягивать из тебя каждую деталь твоей жизни!

— Потому что я не хотела, чтобы ты задавал слишком много вопросов! Как я могла на них отвечать, если все это время скрывала свою настоящую личность? Я боялась, что одно слово случайно выдаст, кто я такая.

Хожу туда-сюда, яростно рыча сквозь зубы. Но потом осознание останавливает меня на месте.

— Если тебя удочерили в эту семью, значит…

— Моя фамилия при рождении была Мендоса. Но с четырех лет я Валентина да Силва. Тьяго — не мой любовник. — Ее передергивает от отвращения. — Он мой брат.

Я моргаю. Гнев внезапно уходит.

— Твой брат?

— Да. Мой старший, очень властный, иногда контролирующий, но в целом офигенный брат.

Я устало провожу рукой по лицу.

— Какого хрена…

Она принцесса картеля.

Так вот почему вчера все относились к ней с таким уважением. Вот почему она умеет драться. Почему ей было комфортно среди Фамильи с самого начала. Почему ее не пугают ни кровь, ни насилие.

— Тот самый брат из твоих историй… Тот, что распустил слух про мононуклеоз, тот, с кем вы устраивали подушечные бои… Это был Тьяго, мать его, да Силва?

— Да.

Облегчение от того, что он не ее любовник, что она не любит его, по крайней мере, не в этом смысле, настолько велико, что мои колени подгибаются.

— Зачем он послал свою сестру внедриться в Firenze после того, что случилось с Адрианой?

Валентина качает головой.

— Он не посылал меня. И не знал. Вчера мы впервые встретились за эти месяцы. Даже почти не переписывались с того дня, как я вошла в тот переулок, разве что он пытался... приказывать мне. Все, что происходит, технически не случайно, — продолжает она. — Мы оба движимы одной и той же целью: добиться справедливости для Адрианы. Но он не знает, чем я занималась с той самой субботы. — Она откидывает прядь с лица и объясняет: — До того, как мы с тобой снова встретились, я почти каждый день в течение восемнадцати месяцев меняла себя. Училась защищаться. Тренировалась. Вступила в картель, чтобы, если когда-нибудь снова окажусь в ситуации, похожей на ту, что произошла в ночь Карнавала, я могла поступить иначе. Мной двигала жажда крови и мести. Кроме оставшейся семьи, только это держало меня на плаву.

Переводит дыхание.

— А потом мой брат обручился и отвлекся на свою сбежавшую невесту, которая теперь уже его жена. Думаю, ты слышал.

Слышал. Весь Преступный мир знает, на что он прошел ради нее.

— Я увидела шанс, когда он уехал из Лондона, и воспользовалась им. Выяснила, что кто-то из Леоне, высоко стоящий в иерархии, замешан, и сделала твою семью своей целью. — Ее полные слез глаза встречаются с моими, умоляя понять. — Прости, что солгала. Но я не жалею, что поступила так. Я не могу извиняться за это, потому что все оказалось правдой. Твой брат… он либо убил мою сестру, либо продал ее в сексуальное рабство. Мы можем поговорить об этом позже или я могу просто отправить тебе сообщение, если ты больше не захочешь меня видеть. А твой отец, он, должно быть, знал. Если мой брат решил убить его и начать войну с вашей семьей — значит, знал.

Валентина делает паузу. Грудь тяжело вздымается. Слова вырывались из нее так стремительно, что она запыхалась.

— Меня вела импульсивность. Упрямство. Вот и все. Меня никто не посылал в Firenze. Никто не знает о нас. О том, что мы были вместе. Когда моя семья узнает, чем я занималась, они, скорее всего, запрут меня где-нибудь навечно, ради моей же безопасности, — добавляет она с воздушными кавычками, закатывая глаз. — Я солгала о том, кто я. Я предала тебя. Но одно всегда было правдой.

Она приближается, поднимает руку и осторожно стирает рукавом кровь у меня на шее. Шмыгает носом, взгляд стеклянный, болезненный. Она смотрит на мою рану и шепчет: — Ты последний мужчина, которого я поцеловала. Последний, кого касалась. И единственный, кого я хочу. Теперь ты знаешь все. Мне так жа…

— Валентина — это твое настоящее имя, — перебиваю я.

Она моргает, удивляясь тому, что это первое, о чем говорю.

— Да.

— Когда я тогда спросил, ты сказала, что нет. Но это была правда. Ты сказала мне свое настоящее имя, — пристально смотрю на нее. — Почему?

Она тяжело выдыхает, переплетает пальцы.

— Потому что, отвечая на твой вопрос, нет. — Ее слова висят в воздухе, как незаконченная партитура, пока она снова не смотрит на меня. — Ничего между нами не было фальшивым. Все было настоящим. Каждый момент, каждый разговор, каждое прикосновение. Каждая часть тебя и меня. Все. Я должна была тебя ненавидеть, уничтожить. Я не должна была тебя полюбить. А ты, ты не должен был упрямо разрушать каждую мою попытку оттолкнуть тебя. — На ее губах робко появляется дрожащая улыбка, застрявшая где-то между облегчением и грустью. — Я совершала ошибку за ошибкой, когда дело касалось тебя, и это разрушило все. Но я не жалею ни об одной, кроме той, что предала тебя.

— Твой брат не посылал тебя в Firenze? — уточняю я.

Она яростно мотает головой, без тени сомнения.

— Нет.

— Он не просил тебя шпионить за мной?

— Нет. Я… Я довольно быстро поняла, что ты не имеешь отношения к исчезновению Адри.

— Тьяго даже не знает, где ты? Что ты работаешь в Firenze? Что сегодня он чуть не умер, потому что я подумал, будто он твой любовник, а не брат?

— Нет! — восклицает она.

Я киваю, задумчиво хмыкая.

— Так в чем же ты меня предала?

Валентина моргает, сбитая с толку.

— Что ты имеешь в виду? Я лгала...