В горнице теперь не повернуться. Цветастая занавеска отгораживает кровать Лильки, стол из-за этого пришлось выдвинуть почти на середину, под лампу, загородив им их бывшую общей кровать. Дед теперь спит у бабки, Ларька, чтоб ночью не свалился с лежанки, на кровати с Санькой, а Артём один на лежанке. Вечером Ларька с Санькой колобродят, щиплются, катаются по кровати, пока Артём не пообещает врезать обоим, чтоб спать не мешали. А ему самому лежанка мала: как вытянется, так ноги торчат. Он чего-то за зиму вырос, уже вровень с дедом и даже чуть выше.

– Дед, может, я лучше на полу спать буду?

– Угу. Это чтоб, когда с проверкой придут, вляпаться?! – рассердился дед.

Всё так, Артём и сам это понимает. Когда они оформляли документы и получали пособие, им, считай, в открытую сказали, что если его хоть в капле какой ущемят, то дед опеку над ними потеряет. Нет, рисковать нельзя, не объяснишь же, что ему на полу удобнее. Вот же видно: кровать есть, а он на полу. Непорядок. И ничего никому не втолкуешь.

Но всё это пустяки. В самом деле, пустяки. А главное… как пахнет взрыхленная земля, ещё холодная, согревающаяся под солнцем и твоими руками, как смеются и гомонят, собирая и стаскивая на межу сорняки Санька, Лилька и Ларька, как беззлобно ворчит и покрикивает бабка, как покряхтывает, но не стонет дед… Нет, никогда ещё Артёму так хорошо не было.

Ну что, картошку они посадили, и совсем недорого обошлось нанять лошадь с плугом, огород тоже почти сделан, хотя он уже знает: с землёй возиться – это начать можно, а конца уже не будет. Но… но это ж на себя, это их земля, хоть под картошкой и в съёме, и что они вырастят, то всё их будет, захотят – продадут, захотят – сами съедят. А земля хорошая, огород, правда, мал на такую семью, но если всё сделать как надо…

– Тёмка, в школу не опоздаешь?

– Нет, – оторвался от своих мыслей Артём.

Он выпрямился, оглядывая их огород. Что ж, остатнее и без него доделают.

– Отмыться не забудь, – крикнул ему в спину дед.

Артём кивнул, показывая, что слышит, но не ответил. Это ж не для дела, а так… внимание дед показывает.

В доме Артём тщательно вымыл руки, умылся и, как всегда, обтёрся до пояса, а потом растёрся уже всухую. Сменил брюки, надел чистую рубашку, ботинки вместо сапог – в город ведь идёт, надо, чтоб не хуже других – новенькую лёгкую куртку-ветровку поверх рубашки, ещё сумку с учебниками и тетрадями, и всё, он готов.

Выйдя на крыльцо, столкнулся с тяжело поднимавшимся по ступенькам дедом. Оглядев Артёма, тот кивнул.

– Хорош. Удачи.

– Ага, – улыбнулся ответно Артём.

Стоя на крыльце, дед проводил его взглядом. До чего ж ладный парень. Ведь вон, просто идёт, а глаз не отвести, тьфу-тьфу, не сглазить бы, а ведь выровнялся малец, а в силу войдёт… И не додумав, пошёл в дом. Дом теперь его, не нанятый, и кто как не он обиходит, с мальца-то ещё спроса нет, это ему самому за всем приглядеть положено.

Он ещё мыл руки, когда суетливо вбежала бабка и подала ему полотенце.

– Чего ж это Тёмка не пожравши побежал?

– В городе перехватит, – дед вытер руки и повесил полотенце на гвоздик. – А нет, так придёт, поест.

– Ну и ладно, – сразу согласилась бабка.

Затопали на крыльце и в сенях быстрые мелкие шаги, и в кухню ввалилась вся тройка малышей.

– Деда! – заорал Санька. – А мы уже всё!

– Мы на улицу пойдём! – так же звонко и самозабвенно орала Лилька.

– Идите, – качнул бородой дед.

И тут же поймал за воротник рванувшегося следом Ларьку.

– А ты куда, пострел? Мал ещё для улицы.

Лилька и Санька вылетели за дверь, пока дед с бабкой не передумали и какой работы по дому не нашли, а Ларька задумался: реветь или попробовать всухую чего-то выпросить у бабки с дедом?

Конец апреля оказался для Эркина хлопотным из-за обилия праздников. Он-то знал только о Пасхе и думал, что это, как и Рождество: подарки, необычная еда, ну, погуляют, ну, в гости сходят, – кстати, примерно так и получилось, но за несколько дней до Пасхи, он, придя домой после второй смены, обнаружил празднично накрытый стол. Алиса, как всегда в это время, уже спала.

– О-о-о?! – тихо протянул он. – Женя, а почему?!

Женя с улыбкой смотрела на него.

– Я так и знала, что ты забудешь. Раздевайся, мой руки и будем праздновать.

– Слушаюсь, мэм.

И улыбка Жени показала ему, что ответ правильный.

Умываясь, он перебирал в памяти всё слышанное в эти дни и не мог понять, о каком празднике говорит Женя. Может, уже Пасху начали праздновать? Но об этом ничего не говорили, ни в бригаде, ни в школе. Какой-то ещё русский праздник, о котором он не знает? Наверное, так. Так что, войдя в кухню и усаживаясь уставленный тарелками со всякой вкуснятиной стол, он сразу и спросил:

– И какой сегодня праздник, Женя?

– Ровно семь лет назад, – торжественно ответила Женя, – мы встретились. В первый раз увидели друг друга. Вспомнил?

Эркин не сразу понял, а поняв… Видно, он не уследил за лицом, потому что глаза Жени стали испуганными.

– Эркин, что с тобой?

Он вздрогнул и опустил ресницы.

– Нет, всё в порядке, Женя, всё хорошо, спасибо.

Но Женя уже порывисто подошла к нему, положила руки на его плечи, не давая ему встать.

– Что, Эркин? Что не так? Скажи мне. Ну? Я прошу тебя, Эркин.

– Женя…

Он накрыл её руки своими, прижал к себе.

– Женя… ты… тебе… – он запинался, будто разучился говорить.

Женя смотрела на него своими огромными – на пол-лица – глазами, и под этим взглядом он не смог промолчать.

– Ты… тебе хочется вспоминать… это?

– А почему нет, Эркин? Мне было так хорошо с тобой.

– Да? – изумился Эркин. – Тебе понравилось?

Теперь уже Женя изумлённо смотрела на него.

– Но, Эркин, ты что, ну, конечно, о чём ты говоришь?

– Но, Женя… я… – он запнулся, подбирая слова. – Я же был первым, это же больно…

– А сам ты как говоришь? – рассмеялась, всё поняв, Женя. – И я так же. От тебя больно не бывает. Ну? Понял? Мне было очень хорошо, и я так и помнила тебя.

Эркин порывисто и в то же время мягко, чтобы не толкнуть Женю, встал, обнял её, прижавшись лицом к её волосам.

– Ох, Женя, я… я дурак, Женя, прости меня, спасибо тебе, Женя, – бормотал он.

Женя поцеловала его в шею и, запрокинув голову, в щёку рядом со шрамом.

– Ну, всё в порядке, Эркин? Да? Давай праздновать. Это наш день, Эркин.

Эркин глубоко вздохнул, потёрся лицом о её макушку.

– Да, Женя, да.

Он разжал объятия, и они сели к столу.

– Только я один есть не буду, – улыбнулся Эркин.

– Конечно, – рассмеялась Женя. – Я и не собираюсь только смотреть.

Эркин ел, громогласно восхищаясь и смакуя, но совершенно не замечая вкуса. Он улыбался, шутил и смеялся над шутками Жени, но думал о другом. Поверить в сказанное Женей он не мог: слишком хорошо знал, как долго помнится боль, и какая ненависть к причинившему её, ведь именно из-за этого и решили беляки, чтобы первым, с болью, был раб, спальник, а память о боли была и им самим изведана сполна, а тут… Женя жалеет его? Боль не может быть приятной. И она – сказать, что Женя лжёт, нет, он даже подумать так не мог, но… но… она так говорит, чтобы сделать ему приятно, – нашёл он наконец удобную формулировку и счастливо улыбнулся.

– Спасибо, Женя. Всё так вкусно.

Женя легко встала, собирая посуду и мимоходом взъерошив ему волосы. И он, как всегда, перехватил и поцеловал её руку. И встал, помогая ей.

Вдвоём, сталкиваясь и счастливо мешая друг другу, они убрали в кухне. И, как это часто бывало, Эркин подхватил Женю на руки и понёс в спальню. И Женя тихо смеялась, обхватив его за шею. И она была такой маленькой и хрупкой, что он ощущал себя невероятно большим и тяжёлым, и боялся раздавить её. Но Женя только смеялась и обнимала его, гладила его плечи и шею, перебирала ему волосы на затылке, и прижимала к себе. Пока так и не заснула в его объятиях, и во сне прижимаясь к нему.