– Нет, так буква называется, – поправил его Тим. – А читается по-разному.

– Оно и есть, – Трофимов вздохнул. – Трудно будет.

Эркин слушал, кивал и хотел одного: чтобы всё это кончилось.

Зазвенел звонок, и они вернулись в класс.

Второй урок, к общему удивлению, был легче. Джинни писала на доске короткие слова, а они хором читали их, поправляя друг друга. Тим в своём углу писал заданное ему упражнение на неправильные глаголы. И опять… Эркин делал всё со всеми, как все, но всё то же ощущение тупого страха не оставляло его. Да что с ним такое, чёрт побери?! Ведь дело не в том, что она белая. Он что, первый день на свободе, что ли? В лагере уже и смотрел прямо, и говорил, и знает же он её. В чём же дело?

В конце урока Джинни проверила тетрадь Тима и очень обрадовалась тому, что он справился с заданием без ошибок, потом сказала, кому что делать дома, и поблагодарила класс за работу. Они дружно встали, провожая её, и начали собираться.

– Уф-ф, – Денисов складывал учебники и тетради в обычную матерчатую сумку, – ты смотри, как круто.

– Учёба, – Тим аккуратно уложил книги и застегнул офицерскую сумку на длинном ремне, – учёба и есть. Не легче работы.

– Да уж! – засмеялся Трофимов. – А в пятницу шесть уроков будет. Вот где попашем.

– Попашем, – кивнул Эркин.

На улице было темно, под ногами визжал по-зимнему снег. Артём сразу простился и убежал в Старый город. Туда же свернули жившие, оказывается, в соседних проулках Андреев и Иванов. Новиков и Павлов – негры со стройки – жили в строительном общежитии и тоже быстро простились. Остальные шли вместе. Шли молча, переживая, пересиливая странную непривычную усталость.

– Да, – вздохнул, наконец, Аржанов, – теперь по пятницам пива не попьёшь.

– Точно, – не удержался от улыбки Эркин.

Засмеялись и остальные.

– Да уж…

– Компанию ломать придётся…

– Ну, это уж как объяснишь…

Отстал Аржанов, живший с женой в меблирашках, весной они собирались ставить свой дом, а пока и так перебиться можно, и деньги для стройки и обустройства как раз придержать. Постепенно отделились и остальные. Тим и Эркин шли теперь вдвоём.

– Тебя кто учил? – спросил вдруг Тим.

– Русскому? – уточнил Эркин и улыбнулся. – Жена. Женя.

– Повезло, – хмыкнул Тим. – А меня хозяин. Отметки плетью ставили.

– Понятно, – кивнул Эркин. – Питомниковая школа известна.

Тим покосился на него и промолчал.

В учительской стоял общий весёлый шум. Джинни, прижимая к пылающим щекам ладони, в который раз рассказывала, как всё было, и пыталась объяснить, почему так важно, будут её называть «мэм» или нет. Но и у остальных, у каждого было что рассказать. Наконец разобрались, сверили все списки, поздравили друг друга с самым трудным днём…

– Завтра дошкольники…

– Ну, это уже элементарно…

– Хотя тоже возможны нюансы…

– Ну, что вы, с сегодняшним несравнимо.

– Да, конечно, у взрослых своя специфика.

– А у неграмотных…

– Там ещё и с языком проблемы.

– Разговорной речью, конечно, все владеют, но уровень…

– А в начальном…

– Да, одни репатрианты.

– Ну, правильно, вы вспомните, когда у нас ввели обязательное начальное? И когда был полный охват установлен. Даже с незаконченным средним теперь редкость.

– Заявляют один класс, а знания, как минимум, на два класса меньше.

– Да, но это не обман, а самообман.

– Помнят, что учились, но уже не помнят, чему выучились.

– Знания фрагментарны.

– Вы рассчитывали на систематичность? Завидую вашему оптимизму.

– Да, это было бы уже слишком…

И наконец решили идти по домам. Завтра тоже будет день.

На улице Джинни вдохнула холодный воздух и рассмеялась над своими сегодняшними страхами.

Артём шёл быстро, не из страха перед опозданием, а просто… просто тело требовало движения, и было легко, и не хотелось ни с кем говорить. Он потому и убежал от всех, хотя уже знал, что не один из Старого города, но сейчас в одиночку на тёмной улице, он сам с собой. «Жизнь полосатая, полоса хорошая, полоса плохая», – говорила мамка и добавляла, что будет и у них хорошая полоса. Неужели он добрался до этой полосы? У него есть семья, дом, хорошая, по силам, необидная и с хорошим заработком работа, и он теперь учится. Надо будет сумку для учебников купить, и ещё две тетради, в линейку, это не очень дорого, пустяшные траты. Неужели всё теперь будет хорошо? Как обещала мама, мама…

…Шершавые ладони скользят по его лицу и телу, обтирая влажной тканью. Впервые его трогают вот так, без боли и насмешки.

– Полегчало, сынок?

Это он сынок? Это его так назвали?! Он с трудом поднимает веки. Круглая от повязанного платка голова, огромные, кажущиеся тёмными глаза.

– Д-да, – выдавливает он и, уже не помня ничего от боли: – Кто вы?

– Ты спи, – не отвечают ему. – Сейчас укрою тебя, поспи, вот так…

…Артём, не меняя шага, сгрёб с углового столба чьего-то забора снежную верхушку, протёр снегом горящее, как тогда, лицо. Дед потом как-то рассказывал, что они нашли его в брошенном имении, в сарае, горящим, в беспамятстве.

– Ты ещё долго не узнавал никого, – вспоминал дед. – Всё спрашивал, кто мы, боялся всех, плакал, – и, вздохнув, заканчивал: – Страшное дело тиф этот, иные до смерти сгорают. Хорошо, что оклемался.

И он кивал, соглашаясь. Начал говорить что-то одно – этого уже и держись. Правду он только Морозу рискнул сказать, но тот сам спальник, всё понимает. А для всех других… Для всех он – дедов внук, нагулянный сынок покойной дочери, что по молодости наглупила, да и понеслась по всем кочкам, вот и непохож на остальных, видно, в ту бабку пошёл, тоже огневая была, а мамка, Лизавета, жена дедова сына, приняла брошенного мальчишку, со своими растила, так что все четверо они – дедовы внуки, кровиночки его. А что Ларьку они опять же в брошенном имении подобрали, осипшего от крика и плача и чуть не задохнувшегося в холодном подвале, как ещё не замёрз там, так этого никому и знать не нужно, а Ларька мал был, ничего тогдашнего не помнит, а Сенька и Танька вместе с мамкой в тифу сгорели, слабыми были, не оклемались, так что…

Мокрое лицо стягивал мороз, и Артём вытер его варежкой. Как на них смотрела та, в Комитете, когда дед рассказывал их историю, многословно, с повторами, бестолково, чтоб запутать, чтоб не полезли выяснять, что там и как было, смотрела так, будто всё насквозь видела, но обошлось. Записали, документы выдали, так что теперь всё хорошо. Лишь бы теперь бабка между дедом и ними не вклинилась.

Старый город давно спал, окошки все тёмные, огни везде погашены, даже собаки не лают, и только его шаги по заснеженной улице. Вот их проулок, забор, когда снег стает, чинить надо будет непременно, дверь не заперта – его ждут.

Войдя в сени, Артём на ощупь задвинул щеколду и вошёл в кухню, так же закрыв за собой дверь. Бабка у себя в горенке сопит, а дед? Дедова храпа не слышно.

– Тёма?

– Ага, я это.

Дедова фигура в нижней рубашке и исподниках смутно белела в дверях горницы.

– Ужин тебе на столе оставили, – дед зевнул. – Поешь и ложись.

– Ага, спасибо.

Он нашарил на столе и зажёг коптилочку – большая лампа ему ни к чему. Миска под полотенцем и кружка, накрытая двумя толстыми ломтями хлеба. Дед ещё раз зевнул, перекрестив рот, и Артём, увидев это, вспомнил и перекрестился на икону, садясь за стол. Дед кивнул.

– Ну и как?

– Похвалили, – сразу сказал Артём. – Книжки дали вот, тетради. Деда, я в пятницу ещё позже приду, шесть уроков будет.

– С богом, – дед улыбнулся и сел к столу. – А то скоро женить тебя, а ты без грамоты, непорядок это.

Артём покраснел и осторожно спросил:

– Дед, а жениться… обязательно?

– Посмотрим, – дед снова улыбнулся. – Спешить с этим незачем, но и забывать не след.

– Угу, – не стал спорить Артём.

Он доел кашу, выпил молоко и встал сразу отяжелевшим и сонным. Взял свои положенные на угол стола книги и тетради, задул коптилку, и они пошли к себе.