Джонатан чуть не выругался вслух от досады: Фредди изменила выдержка! Он же заведётся сейчас. И…

– Вы правы, – кивнул Бурлаков. – Но нежелание ни при каких обстоятельствах снять рубашку или закатать рукава, я думаю, можно отнести к косвенным доказательствам. Далее. Он, белый, был постоянно вместе с цветными. Приговорённые к лагерю теряли расу. Ещё одно доказательство, не так ли?

Фредди заставил себя промолчать.

– А что же против? – пришёл ему на помощь Джонатан, переключая внимание на себя.

– Против два обстоятельства. Первое. Это нормальная психика. Все отмечают адекватность поведения. А другие выжившие не сохранили этого. Второе. Дружба со спальником. Спальники и лагерники – смертельные враги. И вражда эта, как они сами утверждают, сохраняется при любых обстоятельствах. Бывший лагерник и бывший спальник остаются, должны оставаться врагами, – Бурлаков сделал паузу, но Джонатан и Фредди молчали, и он продолжил: – Я считаю оба контраргумента несостоятельными. Дружба и вражда – это эмоциональные личностные связи, где социальные и прочие предрассудки уже не важны. А сохранённая в нечеловеческих условиях психика… У каждого человека свой запас прочности. Как и свой болевой порог.

– Хорошо. Допустим, – Джонатан улыбнулся в ответ на бешеный взгляд Фредди и продолжил: – Но это только допущение. Продолжим. Допустим, повторяю, это так. Но зачем он вам?

– Хорошо. Примем как допущение и продолжим. Причин две. Первая. Существует Комитет, объединяющий бывших политических узников и участников Сопротивления. Мы называем себя Комитетом защиты узников и жертв Империи.

– Понятно, – Джонатан кивнул с улыбкой. – Союз ветеранов. Взаимопомощь и так далее.

– Если хотите, так, – Бурлаков не сорвался, как ожидал Старцев, а может, и хотел Джонатан. – Это достаточно точно отражает суть нашей деятельности. Но не исчерпывающе. Я вхожу в руководство Комитета, и этим объясняется мой интерес к уцелевшему лагернику.

– Допустим, – Джонатан продолжал благодушно улыбаться. – А вторая причина?

– Тринадцать лет назад, в сто девятом, я перешёл на нелегальное положение. Через три года, в сто одиннадцатом, моя семья была арестована. Жена и обе дочери погибли во время допросов. А сына отправили в специальный приют. Для перевоспитания. И уже оттуда через два года как неисправимый он был отправлен в лагерь.

Голос Бурлакова очень спокоен, академически ровен.

– Я ищу сына, джентльмены, – закончил Бурлаков, – и полагаю это веской причиной.

Последние слова, вернее, интонация заставила Старцева нахмуриться: неужели старик сорвался?!

– Разумеется, – сразу ответил Джонатан, – иной взгляд просто невозможен. И, поверьте, мы понимаем ваше… горе и сочувствуем ему, но… мы только допускаем, что он бывший лагерник, а это… уже второе допущение.

– Что он мой сын? Конечно, я понимаю. Восемь лет лагеря… это больше пожизненного срока. Разумеется, такое совпадение невозможно. Но возможно другое. Они могли… он может что-то знать… – Бурлаков оборвал себя, заставил замолчать.

Старцев посмотрел на окаменевшее лицо Фредди, таким тот не был даже в «Приме». У Джонатана застывшая вежливая улыбка. Да, у них положение… непростое. Сказать «нет», отказать человеку, ищущему сыну, и после того, что он для них сделал, подписав акт… Но и «да»… нет, они не скажут.

– Но почему вы думаете, что… этот парень знал вашего сына? – спросил Фредди.

– Он русский, – просто ответил Бурлаков. – И я не думаю, а предполагаю.

– А что он русский с какого ветра надуло? – Фредди вдруг перешёл на ковбойский говор.

– Знает русский язык и любит чай, – быстро сказал Бурлаков.

– Ну, это фуфло. И я чай хлебаю и по-лагерному могу завернуть и послать. Я что, тоже русский и лагерник?

Джонатан удивлённо посмотрел на разгорячившегося Фредди, но остановить его не успел. Это сделал Бурлаков.

– Вы видели его номер?

Фредди застыл и с видимым напряжением заставил себя разжать лежащие на столе кулаки. Бурлаков молча в упор смотрел на него. «Нашла коса на камень», – подумал Старцев.

– Генни, а вы? – Джонатан явно хотел снизить накал. – Вы тоже так считаете?

Ну, вот и его черёд. Играем в открытую.

– Я согласен с тем, что косвенные данные подтверждают эту версию.

– Вы говорите, как следователь, Генни, – усмехнулся Джонатан.

Усмешка была злой, но Старцев не отступил.

– Исследователь, Джонатан. Если хотите, заменим версию на гипотезу. Но сути это не изменит.

– Да, – сказал Фредди, – сути это не меняет, – он уже взял себя в руки и заговорил на правильном английском. – Вам нужен лагерник. Хорошо. Допустим, это он. Допустим, вы найдёте его. Что дальше?

– Закономерный вопрос, – кивнул Бурлаков. – Ему ничего не грозит.

– Это слова, профессор. Угроза угрозе рознь. Я говорю об аресте и допросах.

– Я о том же. Его не за что арестовывать.

– А допросы?

– Для вас любая беседа – допрос? – улыбнулся Бурлаков.

– Для меня – нет, – ответно улыбнулся Фредди. – А для него… не знаю. Если принять ваше допущение, что он лагерник, а вы утверждаете, что сохранение адекватного поведения для лагерника редкость, почти чудо, то любое напоминание о лагере, о пережитом, а допрос есть допрос, в любой форме, нарушит его психику.

Джонатан перевёл дыхание. Да-а, умеет Фредди загнуть, когда надо, похлеще любого адвоката. И аргумент очень крепкий. Трудно опровергнуть.

Но Бурлаков не стал опровергать.

– Что ж, это вполне возможно. Похоже, вы правы. Вы не доверяете мне, и это закономерно. Нет оснований предполагать, что парень будет мне доверять. А это сделает любой разговор бессмысленным. Согласен. Но я надеюсь, что сумею убедить его.

– Убедить? – переспросил Фредди. – За вами стоят… другие. То, что вы нам сказали… один человек не может собрать столько и такой информации. За парнем следили. Я верю, что вы будете тактичны и деликатны, но те, за вами… выйдя на парня, вы выведете на него и их. А у них один метод. Летом один из них тоже… побеседовал с одним из наших пастухов. Мы парней коньяком потом отпаивали, чтобы в чувство привести. Один раз крыша удержалась, во второй раз может и поехать.

– Как я понимаю, вы отказываете не мне, а тем, кто может прийти следом за мной, – улыбнулся Бурлаков.

– За вами государство, – мягко сказал Джонатан. – Человек против государства заведомо в проигрыше. Если он один.

– Если он один, – повторил Бурлаков. – Да, вы правы, Джонатан, но…

– Слишком многие охотятся за парнем, – вмешался Фредди.

– Поэтому вы оборвали связь, чтобы не навести на него, – не спросил, а сделал вывод Бурлаков.

– Да, – Фредди и Джонатан одновременно кивнули, и Фредди продолжал: – Когда мы заметили охоту, то решили, что иначе прикрыть не сможем.

Бурлаков кивнул, повертел в руках чашку с кофе.

– Кофе остыл, – встал Джонатан. – Давайте крепкого, – и пошёл к бару.

– Я за рулём, – сказал ему в спину Старцев.

– Я учту, Генни, – ответил, не оборачиваясь, Джонатан, перебирая бутылки.

Фредди достал сигареты, жестом предложил Бурлакову и Старцеву. Те молча кивнули и взяли по сигарете. Джонатан поставил на стол стаканы с пузырящимся разноцветным напитком, сел и тоже закурил.

– Что ж, я согласен с вами, – сказал наконец Бурлаков. – Мой опыт подполья говорит о том же. Мы тоже спасали, обрывая связи. Правда, моей семье это не помогло. Но кого-то и выручило. И всё-таки… разговор с этим парнем – мой последний шанс узнать хоть что-то о сыне. Может, вы всё-таки найдёте возможность встретиться с ним и передадите ему.

– Трудно сказать, – пожал плечами Джонатан. – Мы действительно не знаем, где он сейчас.

– Да-да, конечно, – Бурлаков встал и взял свой портфель, стоявший возле дивана, порылся в нём и вернулся к столу с пачкой машинописных листов. – Вот. Это информация о Комитете и его деятельности. В конце координаты комитета и мои лично. Пожалуйста. Когда встретитесь, передайте эту информацию парню. А дальше… пусть он решает сам.