Оказывается, две недели назад Леже предложил свои идеи Барту, и министр с ними согласился[464]. Поэтому Леже вел себя так уклончиво во время предыдущей встречи с Розенбергом. Леже и Баржетон переделали изначальные предложения Поль-Бонкура, а затем представили их на рассмотрение новому министру, который изначально был не уверен в своей позиции. Советская сторона опасалась, что в переговоры с Францией вмешается Польша. Ведь в конце апреля Барту ездил с визитом в Варшаву. Из-за Польши возникали проблемы, но главной была «скрытая оппозиция» во французском МИД и Совете министров, которую не всегда можно было разгадать. Леже действовал конструктивно или был частью «скрытой оппозиции»? Смотря кому мы зададим этот вопрос. Его биограф Рено Мельц полагает, что Леже действовал из лучших побуждений. Он хотел убедить Барту «разыграть русскую карту»[465]. Леже пытался заверить Розенберга в своей полной преданности. Возможно, так и было. А может, у него на руках были только шестерки и семерки, а вовсе не тузы.

Было 1 мая. Прошло три дня после встречи Розенберга с Леже. В тот день он встретился с Барту. Розенберг спросил, согласен ли Барту с предложениями Леже, и написал следующее: «Барту дважды безоговорочно заявил, что принимает схему Леже, предложенную нам, на свой счет, но добавил, что не может заангажировать свое правительство». Барту сказал, что еще рано идти в кабинет: «Доклад на Совете министров вызвал бы ненужные трения, ибо не все министры относятся к нам, как Эррио, и кроме того, получилась бы лишняя огласка. Правительство уполномочило его на переговоры, но он не хочет ни преждевременно вентилировать вопрос, ни создать совершившегося факта». То есть все еще приходилось считаться со скрытой оппозицией. Барту тоже полагал, что обсуждение должно быть впредь «строго конфиденциальным». Он попросил советское посольство не вдаваться в детали переговоров с Эррио, но «сказать ему, что мы опять прониклись доверием». Затем Барту стал обсуждать подробности Восточного пакта. Он повторил то, что сказал Леже, и рассказал о своей поездке в Польшу. Несколькими днями ранее Давтян прислал телеграмму, в которой сообщил о результатах переговоров с Барту в Варшаве. С ним этой информацией поделился Ларош. Барту хотел снять проблемы, возникшие во франко-польских отношениях, и, по словам Лароша, ему это удалось. Пилсудский и Бек дали гарантии со своей стороны. Конечно, это были плохие новости. Отношения Польши с нацистской Германией не могли не беспокоить СССР. Так, например, Пилсудский полагал, что информация о перевооружении Германии преувеличена. Бек высказывался менее определенно об аншлюсе и вступлении СССР в Лигу Наций. Что касается советско-польских отношений, то Барту или ничего не делал, или ничего не добился. В конце концов, поляки оставались поляками. С этим нужно было просто смириться и Франции, и СССР. В Париже Розенберг был доволен встречей. Казалось, это был шаг вперед[466]. Литвинов думал так же. Он сообщил, что считает предложение Леже приемлемым, хотя не все аспекты полностью понятны. Эти вопросы нужно будет задать в ходе дальнейших переговоров[467].

19 мая Литвинов и Барту встретились в Женеве. По словам наркома, встреча прошла хорошо. Для советской стороны крайне важным был вопрос безопасности Прибалтики. Барту согласился поговорить о «распространении помощи Франции на Прибалтику, сказав, что это отнюдь не исключено». Он также согласился пойти на уступки, включить Финляндию в большую прибалтийскую зону и рассматривать их единое пространство ради договора о взаимопомощи. «Он [Барту. — Ред.] вновь подтвердил свое и своего правительства расположение к нам, употребив фразу о “дружбе вплоть до военного союза”». Также зашел разговор о вступлении СССР в Лигу Наций. Барту согласился, что СССР не должен выступать с позиции просителя. Это подходило Литвинову[468]. Сохранилась также более подробная французская запись разговора, и она совпадает с телеграммами, которые Литвинов отправлял в Москву. «Что делать, если Германия не согласится на эти предложения?» — спросил Литвинов. «Если Германия откажется, то нам будет разрешено заключить пакт без нее. Но нельзя показывать, что мы торопимся. Нельзя делать того, что может быть воспринято как шаг против нее. Если [Германия. — М. К.] присоединится к системе безопасности, то тем лучше для всех. Если нет, то она сама виновата». Много говорили о Польше. Литвинов переживал, что Польша ведет двойную игру, а Барту пытался его утешить[469]. Однако независимо от того, чей отчет читаешь — советский или французский, — результаты были положительными. Встреча стала шагом вперед. Но дальше легко не будет. 4 июня Литвинов и Розенберг встретились с Барту и Баржетоном. Они посетили заседание Комиссии по разоружению. Литвинов давил на Барту, пытаясь добиться принципиального согласия французского Кабинета министров на «Восточный Локарно». «Мы не можем вечно, — сказал Литвинов, — вести переговоры только от имени Барту и моего». Барту согласился отправить Баржетона в Париж с отчетом Думергу, а затем на следующий день вернуться в Женеву с ответом. Читатели помнят, что Барту не хотел раньше времени обращаться к Совету министров и без необходимости будоражить оппозицию, но на него давил Литвинов. На переговорах обсуждали и другие темы. Что касается французской помощи Прибалтике, Барту признал советские аргументы убедительными, но не мог дать определенный ответ. Литвинов затронул еще одну волнующую его тему: что, если Германия и Польша не согласятся на Восточный пакт? Какое личное мнение Барту: существуют ли «возможности какого-либо соглашения между нами»? Барту ответил положительно. Литвинов боялся, что Польша будет «саботировать переговоры». За кулисами Бек инициировал «бешеную агитацию против нашего вступления в Лигу и против предлагаемых нами пактов»[470].

Литвинов никогда ничего не спускал с рук полякам и всегда призывал их к ответу. В тот же день он обедал с Беком. Литвинов спросил мнение Бека о французском предложении. В ответ Бек принялся жаловаться на Лигу Наций и на все, что происходит в Женеве. Он перечислил причины, по которым ему не нравится французское предложение.

Литвинов знал, как докопаться до сути, спросив Бека, дал ли он Барту отрицательный ответ.

«Правительство это обсудит», — ответил Бек.

«Мое впечатление таково, — продолжил Литвинов, — что без Германии Польша, наверно, отклонит пакт, а при согласии Германии тоже маловероятно, чтобы она его приняла». Польша также может уговорить Германию отказаться от пакта, если ее, конечно, нужно уговаривать. Такого мнения был Литвинов о поляках. «Бек всячески ругал Лигу Наций и Женеву и тут же заверил меня, что слухи о польской агитации против нашего вступления в Лигу неправильны»[471].

Барту, видимо, решил вернуться в Париж вместе с Баржетоном, чтобы поговорить с Думергом. Как сказал Эррио на заседании Кабинета министров 5 июня, Барту попросил разрешения провести переговоры по региональному пакту о взаимопомощи. «Русские даже предложили взять на себя обязательства, схожие с теми, что были у нас перед Англией в 1914 году. Так сказал мне Литвинов». В личном разговоре, может, и так. Но это не было официальной советской политикой. Эррио также отметил, что Барту был все еще очень сдержан. Он просто старался вести себя осторожно? «Скрытая оппозиция» превратилась в открытую. На этот раз возражать принялся министр по делам колоний Лаваль, выступавший в поддержку соглашения с Германией и «линии Даладье» и против сближения с СССР. Он был крайне последовательным. Для Лаваля сближение с СССР означало то, что во Франции появится «Интернационал и красный флаг». Однако Эррио утверждал, что эмоциональное вмешательство Лаваля было вызвано его недавним столкновением с коммунистами в Обервилье, где он был мэром. Причина несерьезная, зато какой эффект, писал Эррио. Но дело было не только в этом[472]. Лаваль ненавидел французских коммунистов, которые были его соперниками на выборах в Обервилье.