Но что важнее, Литвинов изложил ключевой аргумент за улучшение отношений. Простой политический прагматизм: у правительства СССР нет крупных конфликтов с Францией. «Мы ищем сотрудничества с другими странами и берем это сотрудничество, где его находим. Мы свободны от всяких национальных предрассудков и хотели бы иметь дружественные отношения с Францией, и не наша вина, если этого до сих пор не было», — писал Литвинов. В период действия Рапалльского договора и длительное время после «мы были одиноки и изолированы, и мы были бы идиотами, если бы отказались от сотрудничества, на которое соглашалась тогда одна только Германия. Любое правительство на нашем месте поступало бы точно так же». Хотя у СССР и Франции были разные политические системы, они все равно могли бы торговать на взаимовыгодных условиях. Тардьё вел себя очень дружелюбно, писал Литвинов, и сказал, что все обдумает[63]. Наверняка он так и сделал, но его размышления не принесли пользы, так как в мае 1932 года правительство снова поменялось.

Весной 1932 года после выборов в парламент французское правительство слегка сдвинулось налево, и к власти вернулся политик-центрист Эдуард Эррио. Он стал председателем Совета министров и министром иностранных дел. Тем не менее расклад сил менялся: Тардьё больше не руководил правительством. Пуанкаре, Бриан и Бертло ушли с политической арены. В конце 1934 года они все были мертвы. Эррио держался за свою «идею фикс» (как он сам ее называл), связанную с франко-советскими отношениями. Он хотел в том или ином виде восстановить франко-советский альянс против Германии, который существовал до Первой мировой войны. В 1924 году первое правительство Эррио восстановило дипломатические отношения с СССР. Он считал, что Германия ставит под угрозу существование Франции, а растущая мощь нацизма в Германии только укрепляла это убеждение. Весной 1932 года Гитлер занял второе место на президентских выборах. Эррио же боялся возрождения Германии еще в 1922 году, задолго до того, как нацисты стали опасными. «Через 15 лет Германия снова на нас нападет», — говорил он в то время, и не так уж ошибся: всего лишь на три года.

В 1930-х годах часто звучал вопрос: «Кто главный враг: нацистская Германия или СССР?» Эррио легко бы на него ответил. Но проще сказать, чем сделать — сподвигнуть правительство на сближение с Москвой никак не удавалось. Эррио признался Довгалевскому, что он не доверяет враждебно настроенным работникам французского МИД[64]. Советские дипломаты им тоже не доверяли. Они также не были уверены, что Эррио серьезно настроен подписать пакт о ненападении и торговое соглашение. Как говорил замнаркома Николай Николаевич Крестинский, Эррио по-разному вел себя с советскими дипломатами, и им не стоит полагаться на «большое дружелюбие», но все же пусть лучше будет Эррио, чем Тардьё[65].

Крестинский, наверно, подумал бы, что его скептицизм оправдался, если бы знал, что Эррио в середине июня встречался в Лозанне с немецким канцлером Францем фон Папеном. Папен предложил антисоветский франко-германский блок. НКИД в итоге узнал о предложениях Папена. Эррио от них отмахнулся, они в любом случае были просто уловкой, но Москву беспокоила политика Германии. В ноябре Литвинов потребовал объяснений у немецкого посла в Москве Герберта фон Дирксена. «Широкая общественность, — сказал Литвинов, — читала в газетах об известных предложениях, сделанных им Эррио, она, вероятно, сохраняет некоторый скептицизм касательно советско-германских отношений». Посол ответил, что эти «так называемые предложения» французам были отвергнуты. По форме, а не по существу, возразил Литвинов, добавив, что Германия не должна обижаться на то, что Франция «информировала нас о недружелюбных нам предложениях, исходящих от немцев».

В декабре Литвинов узнал от итальянского посла в Москве, что Папен снова изложил свои предложения Бертло в Париже, но теперь в более конкретной форме[66]. Европейская политика всегда была такой: с двойным дном и с ножами наготове, чтобы воткнуть друг другу в спину. В 1930-х годах это называлось дипломатией. Германия волновала не только Литвинова. Верные помощники Сталина — Молотов и Каганович — также были обеспокоены растущим уровнем нацистского насилия и хулиганства среди профсоюзов и рабочих организаций. Они предложили (и Сталин одобрил) создать единый фронт рабочих организаций под управлением коммунистов, чтобы оказывать сопротивление нацистам[67]. Это было в июле 1932 года. Информацию передали исполнительному комитету Коминтерна. Сталин, наверно, подумал, а почему бы нам не дать пару советов немецким коммунистам?

Из-за событий в Германии Литвинову все больше не терпелось подписать пакт о ненападении с Францией. И тут вдруг объявился Анатоль де Монзи, который возглавлял делегацию на переговорах с СССР в 1930-х годах — легок на помине! Монзи был политиком с большим самолюбием и не всегда сходился с советской стороной. Он обвинял полпреда Довгалевского в том, что тот его избегает. Но это неправда, пояснял Довгалевский Крестинскому, однако: «Наши отношения почти оборвались, ибо меня претило от развязного и поучительного тона этого господина, который позволял себе разные выпады и нелестные эпитеты против Чичерина, Вас и других лиц»[68]. Как и он, в 1930-х годах Монзи иногда привлекал внимание советских дипломатов. Он говорил высококомпетентному временному поверенному в Париже Марселю Израилевичу Розенбергу о том, что франко-советское сближение крайне необходимо из-за «немецкой опасности»[69]. Так же считал и Эррио.

В конце ноября 1932 года наконец был подписан пакт о ненападении, как раз незадолго до падения правительства Эррио. В межвоенное время правительство в Париже быстро менялось. Полгода Эррио не были рекордом, но это было неплохо для 1930-х годов. В январе 1933 года его последователь, социалист Жозеф Поль-Бон-кур, работавший как в Социалистической партии, так и за ее пределами, продержался всего полтора месяца. Историкам приходится записывать тех, кто был у власти во Франции в межвоенные годы. Говорили, что Поль-Бонкур также торопился укрепить франко-советские отношения. Это было правдой. Довгалевский волновался из-за ратификации пакта, но Поль-Бонкур оставался министром иностранных дел при следующем правительстве, которое возглавлял радикальный политик Эдуард Даладье, поэтому Москва могла немного расслабиться[70].

Жозеф Поль-Бонкур родился в Сент-Эньян (департамент Луар и Шер) в 1873 году. Его отец Луи был врачом, и Жозеф, как и многие представители его класса и поколения, окончил юридический факультет Парижского университета. Во время Первой мировой войны он участвовал в рабочем движении, то есть примкнул к левым, но не к самым крайним. В первый раз Жозеф стал министром в 1911 году, затем в 1932 году был военным министром в кабинете Эррио, а затем сам стал председателем Совета министров. В 1930-х годах Поль-Бон-кур был привлекательным мужчиной, этаким лихим парнем невысокого роста с прекрасными длинными седыми кудрями. Его современники говорили, что он ничего не смыслил в работе, хорошо говорил, но мало делал. Однако в советских делах он разбирался и читал телеграммы из посольства в Москву без сводных отчетов. Он хорошо ладил с Довгалевским и Литвиновым и продолжил политику Эррио, направленную на сближение Франции и СССР. На самом деле Поль-Бонкур пошел даже дальше. Он активнее настаивал на улучшении отношений с СССР. Он пытался с переменным успехом контролировать «клерков» французского МИД, которые полагали, что министры — это просто случайные прохожие, а всю политику на самом деле определяют они сами. Иногда он навлекал на себя гнев и презрение сотрудников Министерства иностранных дел, которые не хотели сближения Франции и СССР. Вообще критику со стороны МИД Франции стоило бы считать (и иногда так и делали) знаком почета.