Литвинову не терпелось ратифицировать пакт о ненападении. «Придаю большое значение скорейшей ратификации пакта, — писал он Довгалевскому, — и мне кажется, что можно было бы осторожно подталкивать Бонкура на проведение ратификации упрощенным способом без Палаты. Иначе неизбежны затяжки, а, возможно, и провал»[71]. В политике Франции никто никогда не знал, что будет дальше. Сегодня у французского правительства одна политика, а завтра совсем другая, говорил Литвинов французскому послу Дежану. «Советско-французское сближение является выражением политики партий, стоящих ныне у власти во Франции, — снова заявил он, — и что нельзя ручаться за продолжение той же политики в случае прихода к власти правых партий»[72]. В середине мая 1933 года Национальная ассамблея проголосовала за одобрение пакта о ненападении (технически за обмен инструментами ратификации). Эррио был тогда председателем Комитета по иностранным делам Палаты депутатов. Во время дебатов он напомнил о союзе французского короля-католика Франциска I и османского султана Сулеймана Великолепного, заключенном в XVI веке против общего врага — Габсбурга. Это был такой элегантный способ проиллюстрировать принцип «враг моего врага — мой друг». В Палате депутатов 554 человека поддержали пакт, 41 воздержался и только один проголосовал против — это был Тардьё[73]. Он вполне заслуженно славился своим упрямством. Литвинов не держал на него зла. Слабым моментом в сближении с Францией всегда было будущее этих отношений: если к власти придут правые, то на этом все закончится? «Я рекомендовал бы, — писал Литвинов советскому поверенному в Париже, — используя нынешние настроения, укреплять связи с Тардьё и его политическими единомышленниками и вообще с правыми партиями»[74].

Работая над улучшением отношений с Францией, НКИД не забывал об отношениях с Польшей. На самом деле эти два вопроса были связаны друг с другом. Сближение с Францией шло рука об руку со сближением с Польшей. Если в 1931 году Сталин в переписке с Молотовым и Кагановичем постоянно упоминал Польшу, то в 1932 году она в ней почти не встречалась. Это значит лишь то, что Сталин был доволен тем, как НКИД работал с польским вопросом. Литвинов всегда предпочитал хорошие отношения с западными соседями, и Польша не была исключением. 25 июля 1932 года был подписан пакт о ненападении, но о нем так и не упомянули Сталин, Молотов и Каганович в Москве.

В начале 1933 года улучшились отношения не только с Францией, но и с Польшей. Или во всяком случае так казалось. В конце января Гитлер стал канцлером Германии. Это привлекло общественное внимание. Несмотря на это, в отношениях с Польшей наблюдались взлеты и падения в зависимости от отношений Польши с Францией и Германией. Когда между Польшей и Германией появлялось напряжение, то Польша начинала больше интересоваться СССР[75]. Борис Спиридонович Стомоняков, член коллегии НКИД, отмечал этот момент в беседе с Владимиром Александровичем Антоновым-Овсеенко, полпредом в Варшаве. «Торжество Гитлера в Германии и прогрессирующая офензива[76] ревизионистских элементов в Европе продолжают усиливать настроение за сближение с нами в Польше и вызывают со стороны поль[ского] пра[вительства] стремление преувеличивать перед внешним миром улучшение отношений с СССР». Это была системная пропаганда, распространяющая неверные слухи из польских источников о дальнейшем советско-польском соглашении для «единого фронта… против Гитлера». Ничего страшного, считал Стомоняков: НКИД нет никакого резона разоблачать эти преувеличения, так как они могут оказать «весьма полезное влияние на политику герм[анского] пра[вительства]». Советские дипломаты были такими же скрытными и искусными, как и западные. Стомоняков проинструктировал Антонова-Овсеенко на тему того, что ему необходимо выяснить, так как это была возможность разрушить стену изоляции вокруг советского посольства. Нужно было поговорить с представителями как левых, так и правых, и понять, что происходит[77].

Конечно, в НКИД понимали, что польское правительство пытается заинтересовать Берлин улучшением отношений с Польшей. И вправду, в апреле 1933 года маршал Пилсудский, глава государства, и министр иностранных дел Юзеф Бек уже прощупывали почву, пытаясь узнать у немецких властей, существует ли возможность «стабилизации отношений»[78]. Польша вела двойную игру, но тем же самым занимались НКИД и Франция. И все же Стомоняков был доволен прогрессом. Из-за политики Гитлера польское правительство пыталось укрепить связи с Францией и Малой Антантой, состоявшей из союзников Франции: Чехословакии, Румынии и Югославии.

Тогда Стомоняков сказал следующее: «Если еще несколько месяцев тому назад во Франции были еще иллюзии относительно возможностей договориться с Германией, уступить ей в вопросах вооружения и пожертвовать некоторыми интересами своих союзников, то теперь, благодаря политике Гитлера, эти иллюзии исчезли, и мы имеем фактически единый фронт от крайне правых до социалистов включительно». Эти изменения отвечали интересам СССР, продолжал он: «Мы поэтому решили по всем текущим вопросам наших отношений, где это только допускается нашими интересами, идти навстречу польским предложениям и стремиться не только укрепить наши отношения с Польшей, но также манифестировать перед внешним миром их улучшение»[79].

Вскоре после реорганизации НКИД в 1934 году Бориса Спиридоновича Стомонякова повысили в должности до замнаркома. Он отвечал за дела в Польше и Прибалтике. Это были крайне важные регионы для европейской коллективной безопасности и взаимопомощи. Стомоняков родился в 1882 году в Одессе — портовом городе на берегу Черного моря. Его родители были болгарами. Его отец Спиридон Иванов являлся купцом. Мы мало знаем о родителях Стомонякова, однако нам известно, что в период с 1900 по 1904 год у его отца хватило денег отправить сына учиться в Санкт-Петербургский горный институт. Стомонякова часто называют болгарским подданным, но он родился в Одессе. Болгарский паспорт у него был только благодаря национальности отца.

Борис Спиридонович Стомоняков, 1930-е годы. АВПРФ (Москва)

Когда Стомонякову исполнилось 18 лет, он вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию. Это был обычный путь революционера. В 1905 году он находился в Бельгии, откуда переправлял оружие в Россию. Вернулся в 1906 году и был арестован, но ненадолго. В период затишья и репрессий, которые начались после 1905 года, Стомоняков не участвовал в революционном движении. В 1912 году он переехал в Болгарию, возможно, по семейным причинам. Его отец умер там же в следующем году. В результате Борис Спиридонович пошел служить в болгарскую армию и принимал участие в войне с Россией в октябре 1915 года. В 1917 году он отправился в Москву, а в 1921 году поехал в Берлин в качестве советского торгового представителя. Он участвовал в торговых переговорах с Веймарской Германией в 1920-х годах.

На фотографиях мы видим Стомонякова в костюме с галстуком, с усами и бакенбардами и частично лысого. У него довольно доброжелательный взгляд, и он похож на советского купца, кем, собственно, он и был. Мы мало знаем о личной жизни Стомонякова, но можно предположить, что он был импульсивным волевым человеком. В 1928 году он жаловался напрямую Сталину на то, что Политбюро слишком торопится подписать новое торговое соглашение с Берлином. Мы слишком на многое соглашаемся, писал он. По сути, Стомоняков критиковал политические рекомендации НКИД, то есть противоречил Литвинову. Он был настолько недоволен, что попросил назначить его на другую должность. В то время он уже был членом коллегии НКИД, исполнительного комитета комиссариата, до тех пор, пока его не упразднили в 1934 году в ходе реорганизации правительства. Говорят, что позднее он уже хорошо ладил с Литвиновым.