Сталина проинформировали о том, как идут дела, и он решил вмешаться. «Ввиду валютных затруднений и неприемлемых условий кредита в Америке высказываюсь против каких бы то ни было новых заказов на Америку». Он велел приостановить текущие переговоры и, если возможно, отменить предыдущие заказы. Советский бизнес надо было перевозить в Европу или на советские заводы. «Никаких исключений»[102]. Американские торговцы наконец нашли достойного соперника.

Как сообщил в сентябре 1931 года Политбюро нарком внешней торговли Аркадий Павлович Розенгольц, ситуация казалась бесперспективной. Он значительно уменьшил число американских заказов. Богданов, находившийся в США, подтвердил, что дела идут еще хуже из-за усиления экономического кризиса. В первые девять месяцев 1931 года более тысячи американских банков объявили о банкротстве. Остальные едва держались на плаву. Золото утекало из страны. В деловых кругах царил пессимизм. Из-за этих обстоятельств «Амторгу» было еще труднее получать кредиты. Как пояснил Богданов, «наши друзья» в банковских кругах не видят обнадеживающих признаков того, что получится договориться об улучшении условий. Вашингтон, и в особенности Гувер, был, как и раньше, настроен враждебно по отношению к СССР, но в других местах в политических и деловых кругах атмосфера постепенно стала меняться. СССР надо было работать дальше, чтобы установить «нормальные торговые отношения». Как сказал Айви Ледбеттер Ли Богданову, банки впервые оказались в таком тяжелом положении. Не думайте, что отказ дать кредит, сказал Ли, связан с неприязнью к «Амторгу». «Сейчас в этой стране никто не получает и никто не дает кредит»[103].

Новости из США были не такими уж плохими. Американские дипломаты не возражали против торговли с СССР. Соглашайтесь, если предлагают, — кажется, посыл был именно таким. Сейчас Россия стабильна, и советские торговые представительства с уважением относятся к обязательствам по кредитам и оплачивают счета[104]. В декабре 1931 года открылась новая сессия Конгресса. «Снова зашевелились “друзья” и “недруги” Союза», — тонко подметил Сквирский. «Друзья» предлагали решить вопрос с дипломатическим признанием СССР, а «враги» — полностью запретить советский импорт. Конгрессмен Фиш представил на рассмотрение резолюцию, в которой предлагалось на ежегодной основе исследовать «революционную пропаганду и деятельность коммунистов и других групп, выступавших за насильственное свержение власти в США». Как говорил Сквирский, в прессе циркулировали новые слухи о том, что СССР находится на грани финансового краха и не сможет оплатить счет за границей. Он посчитал необходимым опубликовать заявление, опровергающее эти слухи[105]. Читатели, конечно же, заметили иронию происходящего: на грани финансового краха были США и европейские страны, а вовсе не СССР.

Однако это был трудный период для СССР: как внутри страны, так и за ее пределами. Внутри советскому правительству приходилось справляться с непредвиденными последствиями индустриализации и насильственной коллективизации сельскохозяйственных земель. И то и другое развивалось с бешеной скоростью, что встречало сопротивление со стороны крестьянства. Крестьяне жгли зерно, убивали скот, уничтожали оборудование, только чтобы оно не попало в руки советских коллективизаторов. В деревнях разгоралась новая гражданская война, что привело к повсеместным разрушениям, голоду, депортациям и насилию, которое применяли, чтобы подавить крестьянское сопротивление. В то же время на международной арене СССР находился в опасном положении. Отношения с Францией и США оставались плохими. Там, как и в Восточной Европе, процветали антикоммунизм и ненависть к СССР. «А здесь — один сплошной лес враждебности, русофобии и советофобии, в котором не видно просвета», — писал полпред в Хельсинки Иван Михайлович Майский своему другу[106]. И все же Литвинов завоевывал уважение на Западе. Он был «умным парнем» — так охарактеризовал его один американский дипломат. Майский писал Литвинову в 1931 году, что его «личный авторитет» растет. Сталин одобрил назначение Литвинова наркомом в июле 1930 года, хотя это было удивительно, ведь «босс» постоянно его критиковал. Помощник Сталина Каганович, секретарь ЦК ВКП (б), тоже не любил Литвинова и часто на него нападал. Тем не менее нарком оставался на своем месте, опровергая ежегодно возникавшие слухи о том, что его скоро уволят. В 1932 году казалось, что Сталин успокоился настолько, насколько это было возможно. «Запросите мнение Литвинова», — говорил он Кагановичу, когда возникал внешнеполитический вопрос. А именно о пактах о ненападении с Францией и Румынией, которые были крайне важны для Сталина[107]. Проглотил ли это Каганович? Вероятно.

Советско-американские отношения медленно, но развивались. По крайней мере так казалось в январе 1932 года. Политбюро тщательно за ними следило. Его мотивировали торговые соображения, основанные на информации, полученной от Богданова, и на рекомендациях Розенгольца. Когда нью-йоркский «Нэшнл Сити Банк» предложил кредит в обмен на урегулирование претензий, Сталин оживился. Этот банк не первый раз делал предложения[108]. Если условия были недостаточно хорошими, Сталин предлагал другие, крайне невыгодные и нереалистичные с учетом экономического кризиса в США. «Мы можем пойти на частичное удовлетворение претензий частного банка, — сказал он, — лишь при условии получения большого займа»[109]. Сталин торговался как кулак, когда речь шла о торговле, но даже кулаки соглашались заключить сделку на приемлемых условиях. Если Сталин и правда хотел договориться, то стоило поручить такое дело Литвинову или Розенгольцу. Когда американские посредники приезжали в Москву в надежде заключить контракт, Сталин мог вести себя заинтересованно, но цинично. Даже самым важным гостям оказывался грубый прием. Например, полковнику Хью Л. Куперу, инженеру-строителю, работавшему на Днепровской плотине, где работы были завершены в 1932 году. За участие в строительстве самой большой плотины в мире Купер получил орден Трудового Красного Знамени. Эта награда не была простой безделушкой. Ее присваивал ЦИК СССР за важные заслуги перед государством. «Купер — большой нахал, — писал Сталин из Сочи (где проводил ежегодный отпуск), — и избалован легкостью приемов у советских деятелей». Он хотел встретиться с Политбюро, что значило, что он представляет важные деловые круги в США. Как писал Сталин, конкретных предложений у Купера не было. Он просто искал себе новое дело. «Не следует его баловать, — писал Сталин. — Тем не менее его надо принять вежливо, выслушать внимательно и записать каждое слово, доложив обо всем ЦК»[110]. Как выяснилось, у Купера в самом деле было предложение для Москвы от «Дженерал моторе»: 100–200 тысяч подержанных грузовиков и автомобилей с гарантией, что они проедут еще по крайней мере 150 тысяч километров, с «полной комплектацией» в виде новых шин. Средняя цена — примерно 200 долларов на условиях десятилетнего кредита. Каганович и его коллеги в Москве спросили Сталина, что он думает[111].

«Дело о подержанных автомобилях “Дженерал моторс” очень подозрительное, — ответил Сталин. — Нас могут надуть и постараться сбыть всякий хлам». Тут читатели могут посмеяться, вспомнив анекдоты о продавцах подержанных автомобилей, особенно если речь о тех, что были плохо сделаны в США. В этом случае это были хотя бы не «форды». «Тем более что наши приемщики никогда не отличались добросовестностью». Тут в Сталине вновь проснулся непобедимый кулак: «Тем не менее следует попытаться купить не более 50 тысяч штук автомобилей, если цена будет более низкой, скажем, 100 долларов и кредит не менее 10 лет. Если соглашение на 50 тысяч даст хорошие результаты, — добавил Сталин, — и машины окажутся действительно годными, можно будет купить еще такое же количество машин. Обязательно надо выяснить вопрос о запасных частях, и сделку надо понимать так, что машины продаются с запчастями. Нам нужны главным образом грузовики. Поэтому из 50 тысяч машин следует взять 45 тысяч грузовых и 5 тысяч легковых»[112].