Тем не менее британский МИД, несомненно, был заинтересован в урегулировании англо-советских отношений. Когда после освобождения арестованных Кольер попытался снова устроить противостояние, никто его не поддержал. «Я твердо уверен, — писал Олифант, — что нам следует потушить догорающие угли и не превращать их снова в пламя». Когда Кольер спросил про гранки третьей Белой книги, Олифант и Ванситтарт выступили против публикации. По словам Олифанта, это было все равно, что «сыпать песок в оборудование». Ванситтарт считал, что оставшиеся два инженера «Метро-Виккерс» больше не заслуживают их внимания. «Эти люди могут нам поведать только о своем эгоизме и трусости. Они были невиновны, но на них едва надавили, и они тут же сдались, спасая (как они думали) свою шкуру и не подумав о товарищах. Я был удивлен, когда узнал, насколько небольшим было давление, — я полагал, что оно будет намного больше. Мы поступили правильно и добились значительного успеха, но мы сделали это ради никчемных людей, и я не считаю, что нам нужно дальше затягивать это дело, которое достигло кульминации, когда они уехали из России»[265]. Пришло время двигаться дальше, хотя бы к тому, что маячило на горизонте.

Дело «Метро-Виккерс» представляет собой хороший пример того, как урегулировались ссоры СССР с Западом. Также оно показывает, что решения внутри советского руководства относительно отношений с другими странами не всегда принимались без участия НКИД. Ситуация становилась опасной, и в Москве наконец осознали нацистскую угрозу и необходимость искать союзников на Западе. В июне Литвинов точно распознал ее и предупредил Сталина. Необходимо было наладить правильные отношения с Великобританией, и два британских инженера не стоили того, чтобы поднимать из-за них такой шум, с учетом растущей нестабильности в Европе. В результате из-за дела «Метро-Виккерс» СССР был вынужден на год приостановить попытки добиться сближения с Великобританией. Теперь всем нужно было остыть, а советской дипломатии — обратить внимание на другие страны.

В Германии быстрыми темпами шли политические изменения. В 1932 году правительства в Берлине менялись почти так же часто, как в Париже. Все прекратилось в январе 1933 года. Канцлером стал Адольф Гитлер, и он сразу начал устанавливать нацистский диктаторский режим, запретив вначале Коммунистическую, а потом Социалистическую партии. Гитлер не скрывал своих намерений. В 1925 году он опубликовал книгу, которая называлась «Майн кампф». Это был его план немецкого доминирования в Европе и территориального расширения на восток до Уральских гор. Книга не раз привлекала внимание Литвинова и его коллег по НКИД.

В середине 1933 года советский полпред в Риме Владимир Петрович Потемкин сказал своему немецкому коллеге, что воинственные высказывания нацистских лидеров ставят под сомнение будущее советско-германских отношений[266]. В конце февраля 1933 года, чуть меньше чем через месяц после того, как Гитлер стал канцлером, замнаркома Крестинский встретился с немецким послом Гербертом фон Дирксеном. Посол неплохо ладил с советскими коллегами.

По его словам, немецкая политика по отношению к СССР останется неизменной. Может продолжаться внутренняя борьба правительства Германии с коммунизмом, но в то же время будут сохраняться хорошие отношения с СССР. «Мы не хотим проводить и не проводим никакого изменения нашей политики по отношению к Германии, — ответил Крестинский в ходе долгого разговора, — но у нас не могли не вызвать беспокойство сообщения о тех предложениях, которые бывший рейхсканцлер и нынешний вице-канцлер фон Папен делал французскому правительству». В текущих обстоятельствах недостаточно дружелюбных заявлений, сделанных представителями немецкого правительства советским дипломатам с глазу на глаз. О них не знает общественность, и ничто не помешает утверждать параллельно противоположное. Дирксен попытался его переубедить[267]. Через два дня у Литвинова состоялся похожий разговор с министром иностранных дел Германии Константином фон Нейратом. Тот повторил уже знакомые слова: изменения в правительстве не означают политические изменения отношений с СССР[268]. Однако слов было недостаточно, чтобы успокоить советское правительство, часто отвечал нарком своим немецким коллегам. Важны действия. «Не знаю, — писал Литвинов Потемкину, — известны ли широко за границей многочисленные случаи недружелюбных и оскорбительных актов со стороны новых германских властей в отношении советских граждан и учреждений»[269]. Забавно, что в 1927 году Литвинов и Дирксен, не сговариваясь, решили, что Рапалло не продлится вечно. Это всего лишь вопрос времени и интересов[270].

В ходе кампаний, направленных против немецких коммунистов, нацистские хулиганы донимали советских граждан, работавших на различных советских учреждениях. «Все наши протесты против провокационных действий германских фашистов, — отчитывался Литвинов Сталину, — до сих пор не дали результатов». Можно сделать вывод, что в советско-германских отношениях назревало охлаждение или даже кризис. Литвинов считал, что есть единственный способ надавить на Германию. Нужно отправить в Польшу деловую делегацию и всячески осветить ее визит в прессе[271]. Учитывая сомнительную политику Варшавы, мы понимаем, что это был слабоватый рычаг давления, но что еще оставалось Литвинову?

Советник СССР в Берлине обратил внимание на то, что публичные заявления представителей нацистской партии соотносятся с основными идеями «Майн кампф»[272]. 3 апреля, тогда же, когда Литвинов написал Сталину, Крестинский снова встретился с Дирксеном и обсудил с ним ухудшение советско-германских отношений. Он сказал, что сейчас ситуация сложная как никогда, и заверений Гитлера во время его речи в рейхстаге 23 марта недостаточно. Судят не по словам, а по поступкам, а с учетом этого критерия было видно, что на улицах продолжают нападать на советских служащих. «Наше общественное мнение» (то есть Сталин и его союзники по Политбюро) взволновано. Канцлер говорил одно, но его коллеги делали другое. Что это значило? Дирксен и военный атташе Германии, который присутствовал вместе с ним на встрече, старались приободрить Крестинского. Неприятности закончатся[273]. У Литвинова были сомнения, и мимо него не прошли предупреждения берлинского посольства относительно «Майн кампф». Он обратил внимание Сталина на волнения в Прибалтике, которые начались после прихода к власти Гитлера, а также на его известные из «Майн кампф» предложения по завоеванию «жизненного пространства на востоке»[274].

После разговора с Крестинским Дирксен также встретился с Литвиновым. Они обсуждали примерно то же самое, только немного откровеннее. Дирксен пытался объяснить, что нападения на советских граждан и сотрудников в Германии — это единичные случаи, и они закончатся, но Литвинов на это не купился. «Я ответил, — писал нарком в дневнике, — что мы действительно были встревожены приходом к власти в Германии людей, политическое кредо которых не могло внушать нам оптимизма касательно судьбы наших взаимоотношений». «Мы, — сказал Литвинов послу, — должны понимать то возмущение и негодование, которое в нашей общественности вызывают события [в Германии. — М. К.]». На самом деле комментарии в прессе «даже в отдаленной степени не отражают чувств нашей общественности». Литвинов все говорил и говорил. Возможно, для Дирксена это единичные случаи, «но дело в том, что в Германии мы сейчас имеем дело не с отдельными локальными случаями, а с массовой травлей всего, что носит название советского. Речь идет об организованной кампании, направляемой из единого центра… причем [германское. — М. К.] правительство никаких мер не принимает для ликвидации ее». Так продолжаться не может, сказал Литвинов, «наша общественность требует ответных мер». Дирксен смущенно ответил, что советская пресса может воздержаться от публикаций новостей о Германии. «Вопрос, — ответил Литвинов, — еще должен быть решен правительством»[275]. Дирксен несомненно усвоил сказанное. «Я уверен, — писал он в Берлин, — что в наших взаимоотношениях начинается серьезный кризис». Если его не удастся решить, то СССР может пересмотреть политику в отношении Германии[276]. Дирксен был встревожен ухудшением советско-германских отношений, но Гитлера они волновали намного меньше. Дирксен сообщил в Министерство иностранных дел Германии, что продление договора с Берлином было единственным способом стабилизировать ситуацию. Так и поступили в начале мая, но положительного результата это не дало. По словам Крестинского, продление договора было всего лишь способом навредить улучшающимся отношениям между СССР, Францией и Польшей. Однако Крестинский все равно осторожно надеялся на положительные изменения немецкой политики, хотя, как он говорил, «мы не должны уменьшать нашей бдительности»[277]. Таким образом, советское правительство сделало предупредительный выстрел в сторону Германии. Литвинов надеялся, что его заметят Франция и Польша. В «Правде» вышла статья Карла Радека, в которой он выступал против пересмотра Версальского договора. «Пересмотр, — писал он, — означает лишь новую мировую войну». Литвинов отметил, что Дирксен отреагировал на статью протестом, а польские источники отнеслись к ней с одобрением. А что же французы? Литвинов задал вопрос Довгалевскому[278]. Но французское посольство, видимо, не сообщило о статье в Париж. Литвинов согласился с Крестинским, который утверждал, что Германия ищет выход из изоляции, хотя нарком больше говорил о сближении с Францией, чем о восстановлении советско-германских отношений[279]. Крестинский гораздо лучше относился к сохранению «рапалльской политики». А может, и нет. Хотя НКИД отрекся от статьи Радека в разговоре с Дирксеном, Крестинский полагал, что она совершенно верно описывает Версальский договор[280]. Не стоит также забывать, что ухудшение советско-германских отношений произошло тогда же, когда и кризис «Метро-Виккерс».