Крестинский был первым заместителем наркома иностранных дел СССР. Этот симпатичный человек уже знаком читателям. Он вступил в РСДРП в 1903 году и после раскола партии встал на сторону большевиков. Крестинский родился в 1883 году в провинциальном городке Могилеве. То есть он на семь лет младше Литвинова. Николай Николаевич хорошо учился в гимназии, что, наверно, неудивительно, учитывая, что его родители были учителями. В результате он окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Крестинский был членом первого Политбюро и наркомом финансов. Он был близок с Лениным и работал ответственным секретарем ЦК РКП (б), но в 1921 году его уволили, по словам Молотова, за то, что он не уделял внимание «политике». Крестинский уехал в Берлин в качестве полпреда. Это была самая важная советская должность за границей. Николай Николаевич, как и Литвинов, говорил на нескольких языках и был прагматиком. Ему подходила работа со средним классом, социал-демократами и прусскими консерваторами Веймарской Германии. Крестинский понимал, как себя вести с немецкой элитой.

Николай Николаевич Крестинский. 1930-е годы. АВПРФ (Москва)

На фотографиях Николай Николаевич, как и остальные советские дипломаты, не похож на свирепого большевика со стальным взглядом. Некоторых непредсказуемых личностей отсеяли на ранней стадии. Крестинский едва заметно, но по-доброму улыбается. У него частично выпали волосы, но сохранились усы и бородка клинышком, и он носил круглые очки в золотой оправе. Он поддерживал хорошие отношения с представителями берлинских деловых кругов, что раздражало некоторых немецких дипломатов, но именно такой человек был нужен для поддержания советской торговой политики. Как говорил французский посол в Берлине, Крестинский знал, как избежать нежелательного внимания и не навлекать на себя неприятности. Что касается политики, во время борьбы за власть Крестинский поддержал Троцкого, но сделал это более аккуратно и незаметно, чем его коллеги. Молотов называл его троцкистом. Это правда, Сталин не очень нравился Крестинскому, а он не сильно нравился Сталину. В 1928 году Сталин резко отчитал Крестинского за то, что тот во время работы в Берлине не вполне точно следовал указаниям Политбюро. Письмо было написано так, что мороз по коже, и Крестинский отступил. Даже в 1928 году не стоило ссориться со Сталиным. В 1930 году Крестинский вернулся в Москву и стал замнаркомом НКИД. Некоторые полагают, что он хотел получить должность Литвинова, но из переписки НКИД это не следует. Возможно, Крестинский немного сильнее желал сохранить Рапалльский договор. Это было понятно, так как он потратил столько времени на улучшение советско-германских отношений. Но даже если так, это была лишь мелкая деталь, поскольку в итоге его позиция совпадала с позицией Литвинова.

В Москве продолжалось противостояние и прощупывание почвы между немецким послом и НКИД. Литвинов и Дирксен снова встретились в середине мая. «Фашизм сам по себе, как и всякая иная социально-политическая идеология буржуазных правительств, — писал нарком, — не является препятствием для установления и развития наилучших взаимоотношений». Однако в отличии от Италии нацистское правительство как будто нарочно из кожи вон лезло, чтобы испортить отношения с СССР. На ратификацию обновления Берлинского договора в Москве отреагировали хорошо, особенно «правительственные круги», но все еще сохранялись серьезные сомнения. «У нас есть люди, — писал он, — которые считают, что Гитлер скрывает свои истинные намерения по отношению к СССР и что у него есть план, как испортить советские отношения с Францией и Великобританией или другими правительствами». Литвинов был на редкость прямолинеен. «Мне кажется, — сказал он Дирксену, — что не осталось ни одного советского или полусоветского учреждения в Германии, которое не подверглось бы обыску или разгрому». Разговор шел по той же схеме, что и раньше. «Мы ничего большего не хотим, как продолжения тех же отношений с Германией, какие существовали у нас при [Вальтере] Раттенау, [Густаве] Штреземане и [Юлиусе] Курциусе [помимо других министров иностранных дел Германии. — М. К.]. Возможность этого зависит, однако, не от нас, а от германского правительства». Затем Литвинов саркастически добавил, что будет проще достигнуть любого улучшения отношений с Берлином за счет того, как развивается «наша политика сближения с Францией, Польшей и другими странами»[281]. Он также подтвердил это через две недели в разговоре с Нейратом[282]. СССР все еще хотел спасти рапалльскую политику и придерживался этой идеи в том числе и летом, пока Литвинов разбирался с делом «Метро-Виккерс».

Крестинский сформулировал советскую позицию для полпреда в Берлине Льва Михайловича Хинчука. Внешняя политика национал-социалистов была «ярко антисоветской», и после прихода к власти Гитлера «коричневорубашечники наносили нам один удар за другим». Если и было смягчение нацистской политики, то только потому, что Германия пыталась вырваться из дипломатической изоляции, вызванной беспомощной внешней политикой. «По мнению значительной части нашей общественности, — сказал Крестинский, — это есть лишь временная вынужденная тактика, а основной линией внешней политики нац[истского] пра[вительства] Германии по-прежнему остается стремление расширять свои владения на Восток за счет расчленения Сов[етского] Союза». Советская общественность видела подтверждение этих намерений в высказываниях нацистских чиновников, которых поддерживали белоэммигранты, оказывавшие заметное влияние на немецкую внешнюю политику. «При этом ни Литвинов, ни я, ни Штерн не солидаризуются с этими настроениями нашей общественности, но защищаем законность таких настроении…», — писал Крестинский.

Советское правительство вело себя очень осторожно в отношении Германии и надеялось на лучшее, в то же время пытаясь наладить отношения с Францией и Польшей и снова надеясь на лучшее. «Мы не желаем путем ненужного внешнего подчеркивания дружбы с Германией мешать улучшению наших отношений с Францией и Польшей». Но, по словам Крестинского, «в то же время по существу мы хотим улучшения наших отношений с Германией, хотим ликвидации всех конфликтов, имевших место за последние месяцы, одним словом, хотим, чтобы наши отношения вернулись в прежнее спокойное русло». По сути, Крестинский надеялся, что перерыв в немецкой враждебности послужит советским интересам, и чем дольше он продлится, тем лучше. Если же враждебное отношение будет продолжаться, то Крестинский предупреждал, что тогда может произойти[283]. Интересно почитать размышления замнаркома о Рапалло. В 1920-х годах советско-германские отношения были часто сложными и редко «тихой гаванью».

Крестинский сказал Хинчуку, что они с Литвиновым придерживаются одних взглядов и считают желательным сохранить старую политику, хотя, возможно, не всю. «С Германией, очевидно, ладить не удастся, — писал Литвинов в июне, — надо поэтому искать опору, где только возможно». Он имел в виду Францию. Но также он считал необходимым улучшить отношения с Малой Антантой в Центральной и Восточной Европе (то есть с Чехословакией, Румынией и Югославией), что в свою очередь должно положительно повлиять на советские отношения с Францией и Польшей[284].

В середине июня Альфред Гугенберг, министр экономики правительства Гитлера и глава немецкой делегации на Международной экономической конференции в Лондоне, выступил с речью, в которой, помимо других тем, затронул потребность Германии в новом жизненном пространстве, а также в «новых территориях за счет СССР». В своем так называемом меморандуме Гугенберг выступил от своего имени, но центральной темой стали идеи Гитлера, отраженные в «Майн кампф». Именно эта речь так взволновала Литвинова. Он тогда находился в Лондоне и пытался улучшить англо-советские отношения. Так или иначе в Москве встревожились не на шутку. Советское посольство в Берлине выпустило официальный протест[285]. Как помнят читатели, Литвинов написал Крестинскому, что речь Гугенберга — «это еще одно предупреждение, которое должно побудить нас усилить нашу активность в Париже»[286]. И успокоить бурю в Лондоне, мог бы добавить он.