Читатели должны помнить, что только что прошел референдум в Сааре, на котором подавляющим большинством голосов население высказалось за воссоединение с Германией. Литвинов пытался сохранять сдержанную позицию по Саарскому вопросу, однако это голосование с ярко выраженным уклоном его взволновало. Оно бросало тень на скромные успехи Римских соглашений Лаваля и Муссолини. Гитлер рассказывал сказки о том, что будто не имеет территориальных претензий к западноевропейским странам, и нарком боялся, что Англия, а также Франция легко попадутся на эту удочку. Но не все были столь слепы и доверчивы. Некоторые представители французской общественности видели «опасность, создаваемую постепенным разрушением версальского здания». Литвинов отмечал, что победа в Сааре может вскружить Гитлеру голову. Так и случилось. С Гитлером становилось все труднее ладить. «Я тоже не остаюсь пассивным, — докладывал Литвинов из Женевы, — и принимаю все меры для противодействия германской агитации». Он также упоминал разговор с одним хорошо осведомленным журналистом, Пертинаксом (Андре Жеро), который сообщил ему, что французский Генштаб будет требовать введения в случае «легализации» немецкого перевооружения обязательной двухлетней воинской повинности. Литвинов выразил надежду на то, что до отъезда из Женевы он проведет с Лавалем серьезный разговор[862].

На следующий день, 18 января, Литвинов встретился за обедом с Лавалем и другими потенциальными союзниками, чтобы обсудить наболевшие вопросы. На встрече присутствовал Потемкин и делал записи. И Литвинов, по всей видимости, сразу направил разговор в правильное русло, отметив, что по общим вопросам европейской безопасности у них нет разногласий.

Разночтения по поводу Восточного пакта, Римских соглашений, Польши, Германии и Великобритании носили чисто тактический характер. Британцы, за исключением журналиста Дж. Л. Гарвина, не придали большого значения книге «Майн кампф»: как считал Литвинов, их больше занимало германское перевооружение и возвращение Германии в Лигу Наций. Пускай тогда, согласился Литвинов, Великобритания в Берлине попробует заручиться германским согласием по поводу Восточного пакта и Римских соглашений; и если Италия хочет гарантировать независимость Австрии, то это можно сделать только посредством Восточного пакта. Пусть Италия и Великобритания используют все свое влияние и добьются согласия.

В отношении Польши Литвинов предлагал Лавалю провести серьезный разговор с Беком. «Идет ли Польша с Францией или же окончательно переходит на сторону Германии?» Бек поначалу был ярым противником Восточного пакта, но теперь, похоже, начал менять свою позицию. Лаваль ответил, что он намерен обозначить свою позицию в столицах всех ключевых держав, но он настаивает, что его «друзья» — СССР, Малая Антанта и правительства балканских стран — должны продемонстрировать, что он пользуется их доверием. Он посетовал на чрезмерное давление. Сам он предпочитал «осторожную и гибкую тактику». Для этого ему нужно было единство всех союзников Франции… а им взамен нужна Франция сильная и решительная. И в этом ключ к коллективной безопасности[863].

Также присутствовавший на обеде 18 января Николае Титулеску спросил у Лаваля, что он намерен делать, если Германия и Польша откажутся подписывать Восточный пакт. Было очевидно, что откажутся, если уже не отказались. Титулеску сам ответил на свой вопрос: Франция должна установить крайний срок ожидания ответов из Варшавы и Берлина. В случае отрицательных ответов правительство Франции должно объявить, что заключит соглашения с теми странами, которые испытывают такое желание. Альянс с Советским Союзом должен быть заключен немедленно, в дополнение к существующим соглашениям и пактам, включая Малую Антанту и недавно сформированную Балканскую Антанту (Грецию, Турцию, Югославию и Румынию). Необходимо было придерживаться жесткой линии; только так можно было двигаться вперед. Вот что записал Потемкин:

«Титулеску напоминает Лавалю, что Румыния не может остаться в стороне от намечаемых соглашений. Румыния недостаточно сильна, чтобы самостоятельно организовать свою защиту. Если бы она убедилась, что Франция предоставляет ее собственной судьбе, не исключено, что Румыния вынуждена была бы на свой собственный страх договариваться с Германией. Титулеску подчеркивает, что сам он не на вечные времена занимает пост румынского министра иностранных дел, на смену ему могут прийти другие».

Политика Румынии может измениться. Франко-советский альянс незаменим; по сравнению с ним Германия окажется «беспомощна»[864]. То было красноречивое предупреждение Лавалю.

Весной 1935 года Титулеску сыграл важную роль в поддержке советской инициативы — договора о взаимопомощи. Хорошо бы читателю познакомиться с этим человеком поближе. Он родился в 1882 году и получил юридическое образование во Франции, несколько лет преподавал в Яссах и Бухаресте, после чего подался в политику и дипломатию. В качестве члена консервативно-демократической партии он в 1912 году был впервые избран в румынский парламент, в 1920-е годы был министром финансов. Затем Титулеску стал дипломатом — вначале в качестве румынского посланника в Лондоне, затем дважды — в 1920-е и 1930-е годы — в качестве министра иностранных дел. Он пользовался всеобщим уважением и в начале 1930-х годов председательствовал в Генеральной Ассамблее Лиги Наций. С сохранившихся фотографий на нас смотрит гладко выбритый мужчина с зализанными по моде тех лет волосами. Смотрелся он, мягко говоря, странно, как любитель шумных вечеринок. Где бы он ни появлялся, он всегда был в обществе своей супруги: он был женат на Екатерине Бурке, которая происходила из семьи зажиточных помещиков. Детей у них не было. Ее имя ни разу не упоминается в переписке в связи с его дипломатической и политической деятельностью. Румынские радикальные правые — грубые экстремисты, обожавшие всяческие непристойности, — открыто обвиняли его в гомосексуализме[865]. И это лишь одно из массы обвинений, которые они выдвигали против него. Все нападки в свой адрес Титулеску переносил с честью.

С Литвиновым Титулеску ладил по большей части хорошо. В апреле 1934 года, когда во Франции в должность вступил Барту, Титулеску выступил с инициативой установления дипломатических отношений с СССР. Он уведомил советскую миссию в Женеве, что хочет встретиться с Литвиновым. Он сообщил Борису Ефимовичу Штейну, который тогда от имени Советского Союза держал оборону в Женеве, что хочет поговорить «обо всем». Когда Штейн попросил уточнить, Титулеску ответил: «о восстановлении отношений и всей системе внешней политики и взаимоотношениях с другими государствами». Штейн уклончиво ответил, что для установления дипломатических отношений переговоры не нужны.

«Я не могу сделать то, чего не делают другие, — отвечал Титулеску. — Восстановление отношений с СССР — большой и глубокой важности вопрос. Я хочу знать, можем ли мы быть друзьями, а для этого нужно заранее устранить спорные вопросы». Титулеску добавил, что правые в Бухаресте его буквально проклинают за установление связей с Москвой. И он нацелен договориться не только о том, чтобы обменяться официальными нотами, но о чем-то более важном. «Я снова спросил “о чем”», — написал в отчете Штейн. В итоге Титулеску ответил, что речь о Бессарабии, о пропаганде, находящихся в Москве румынских средствах (то есть золоте). Штейн продолжал требовать разъяснений на случай, если соответствующие вопросы возникнут у Москвы. Титулеску желал бы признания румынского суверенитета над Бессарабией, а по вопросу пропаганды ему нужны были, по сути, те же гарантии, что СССР дает другим правительствам. О румынском золоте он сказал следующее: «Я знаю, что не получу от Вас ни одного сантима, а для общественного мнения нужно бросить какую-либо кость вроде смешанной комиссии, которая ничего не найдет и ничего не решит». Штейн пообещал передать эту информацию Литвинову. Германия и Италия, добавил Титулеску, «работают против восстановления отношений»[866]. После установления румынским правительством в июне 1934 года дипломатических отношений с Советским Союзом Титулеску и Литвинов часто встречались и пытались урегулировать споры, связанные преимущественно со статусом Бессарабии, которую Румыния захватила при поддержке Франции в 1918 году, в первые месяцы советской власти, когда у большевиков не было возможности защищать эту территорию.