Через два дня, 9 сентября, немецкое правительство объявило об отказе заключить Восточный пакт. Чуть позже, в том же месяце, точно так же поступила Польша. Французский поверенный в Варшаве предупредил, что франко-польский союз находится под угрозой — он сейчас «в состоянии кризиса». Тому было много причин, которые Пьер Бресси перечислил в длинной депеше. Поляки в целом считали, что СССР придет конец: либо из-за неурожая, либо из-за войны с Японией. Некоторые полагали, что в подобной ситуации Польше следует заключить союз с другими державами. Точно необходима Германия. Даже те поляки, которые не верили в подобный фантастический сценарий, опасались вмешательства СССР в европейские дела и «интриг за счет Польши»[517]. Польский поверенный в Москве говорил своему американскому коллеге Вили, что «русские войска в роли союзников либо вообще не приходят на помощь, либо приходят после битвы, и тогда от них избавиться тяжелее, чем от врагов». Поляк полагал, что он так пошутил, но было не смешно[518].

В Москве Альфан сообщил об уже ставших привычными опасениях, что Красная армия пройдет через Польшу. Лукасевич поднял эту тему во время приема во французском посольстве. Советская сторона также беспокоилась из-за Польши, которая все больше и больше сближалась с Германией. Тем не менее Стомоняков сообщил Альфану, что советское правительство было очень довольно тем, как шли дела в Женеве и в других местах, и поблагодарил Барту за помощь в вопросе вступления в Лигу Наций. «Они понимают, — писал Альфан, — что после завершения первой стадии пришла пора заняться более тонкой и деликатной работой по устройству и обеспечению мира. По этой линии СССР по-прежнему хочет работать в полном согласии с Францией»[519]. Так считал как Стомоняков, так и Литвинов. Это было 8 октября 1934 года. На следующий день во Франции сбылся самый страшный кошмар СССР.

Вечером 8 октября Барту уехал ночным поездом в Марсель. Ему не суждено было прочитать последнюю телеграмму Альфана, в которой его благодарит Стомоняков. В Марселе Барту собирался поприветствовать короля Югославии Александра I. Франция пыталась таким образом укрепить отношения с Малой Антантой. Не успели король и Барту сесть в кабриолет и поехать в город, как к ним подскочил мужчина с пистолетом и открыл огонь. Король был трижды ранен и погиб. Барту также получил ранение, вероятнее всего, в него попала шальная полицейская пуля. Она вошла в руку. Рана была на первый взгляд не опасная, однако пуля пробила плечевую артерию, из-за чего Барту начал истекать кровью. Службы безопасности работали не настолько хорошо, чтобы предотвратить убийство, однако на легендарной фотографии того времени изображен конный жандарм, собирающийся зарубить убийцу своей саблей. В это сложно поверить, но Барту отправили в больницу на такси. Никто не обработал должным образом ему рану, и он умер в операционной. Это была глупая смерть, которой можно было бы избежать. Она случилась из-за плохой работы службы безопасности и неумелой первой помощи[520]. Сталин полагал, что короля убили «немецко-польские агенты». Убийства в Австрии и Румынии также были работой «немецких фашистских агентов», которые хотели изменить политику в этих странах. Преступление в Марселе было совершено с той же целью. «Это для меня ясно», — говорил Сталин[521].

Советская разведка выпускала один отчет за другим, отмечая польские заигрывания с Германией и Японией, неизбежность войны на Дальнем Востоке и немецкое перевооружение. Конечно, эти сообщения повлияли на Сталина. Если Германия была потенциальным врагом, то и Польша тоже. Если бы Барту выжил после ранения, все равно не факт, что он остался бы надолго министром иностранных дел, учитывая частые перемены в правительстве в Париже. Кто знает, смог ли бы Барту что-то изменить и укрепить отношения с Москвой? «Кладбища полны незаменимых людей», — говорится в одной французской пословице. Что мы знаем наверняка, так это то, что в Москве нарком и его коллеги были потрясены смертью Барту. К НКИД вернулись прежние страхи Литвинова относительно смены правительства в Парижа и, как следствие, смены французской политики. Альфан бил тревогу. Он говорил, что после событий в Марселе он сильно обеспокоен возможным изменением политики Франции в менее благоприятную для СССР сторону. В прессе уже появились сообщения, что в смерти Барту виноват Коминтерн[522]. На самом деле убийцей был болгарин. Его наняла хорватская фашистская организация «Усташи», за которой стояла Италия. После февральских протестов на площади Согласия зародилось движение, объединившее левых для борьбы с фашистским захватом власти во Франции. В июле 1934 года Социалистическая и Коммунистическая партии объединились в Единый фронт, что в свою очередь беспокоило французских правых и ставило под вопрос поддержку националистами франко-советского сближения. События в Марселе еще больше дестабилизировали внутреннюю политическую обстановку. 13 октября, всего через четыре дня после смерти Барту, Альфан позвонил Литвинову, чтобы обсудить политическую обстановку во Франции. Он упомянул секретное письмо Пайяру от правого журналиста Анри де Кериллиса, посвященное внутренней политике. После возвращения журналиста из Москвы он отметил, что ситуация полностью изменилась. Правые круги боятся политического союза социалистов и коммунистов, что в свою очередь влияет на их видение внешней политики. Они неохотно поддерживали сотрудничество с СССР перед лицом немецкой угрозы, а сейчас изменили свое мнение. Теперь считается, что надо намного сильнее опасаться коммунистов, а не Германию. По словам Кериллиса, политический союз социалистов и коммунистов стал ошибкой, и он подорвал поддержку правыми франко-советского сближения. Журналист пообещал Пайяру поддержать политические меры Барту в своей колонке, но передумал, когда вернулся во Францию. Он написал письмо, чтобы объяснить, почему у него не получится сдержать слово.

Читатели могут представить себе реакцию Литвинова на рассказ Альфана всего через четыре дня после гибели Барту. Неожиданно сбылись его худшие кошмары. «Я поблагодарил Альфана за сообщение, — написал нарком в своем дневнике, — выразив сожаление, что вопросы внутренней политики могут влиять на внешнюю политику Франции, против чего, однако, мы бессильны что-либо сделать». Это было довольно наивное замечание. Ведь Литвинов, как и все в Москве, прекрасно знал, что внутренняя политика почти всегда влияет на внешнюю. Да и у Политбюро были возможности повлиять на общественное мнение во Франции, то есть инвестировать средства советского посольства в Париже в «довольствия» для французских газет и журналистов. Советское правительство использовало этот способ с начала 1920-х годов, но безрезультатно. СССР хотел, чтобы во французских газетах сформировался более привлекательный образ Советского государства, хотя, как отметил один советский дипломат в 1920-х годах, было довольно трудно купить благосклонность первых полос. Кроме того, как отмечал Литвинов, сложно было конкурировать с другими правительствами, а в особенности с МИД Франции, поскольку у них было намного больше денег, которые они могли заплатить журналистам. Французские службы безопасности прекрасно знали про «довольство» со стороны СССР, и Альфан тоже был в курсе. Он уже в прошлом поднимал в разговоре с Литвиновым этот вопрос. Обе стороны не упомянули очевидное из соображений излишней осторожности.

У наркома, конечно, было еще что сказать про обстановку во Франции. «Мы не диктуем политики ни Коммунистической, ни Социалистической партии Франции». Читатели, наверно, знают, что это было правдой в отношении социалистов, но все во Франции, кто не были коммунистами, полагали, что Французская коммунистическая партия получает приказы от Коминтерна, то есть, другими словами, из Москвы. Но тут я перебил Литвинова. Давайте дадим ему закончить то, что он хотел сказать про Альфана. «Точно так же, как франко-советское сближение подсказано опасностью германской агрессии, так и “общий фронт”, вероятно, продиктован опасностью фашизма, а фашизм и внешняя агрессия — разные стороны одной и той же медали». В советской пропаганде подчеркивался этот момент: фашизм — это война.