В Париже Потемкин наносил визиты. Ненадолго появился призрак из, казалось бы, давнего прошлого. Лаваль пригласил Потемкина на встречу в Сенат. Как будто два старых врага решили предаться воспоминаниям, иначе трудно было понять, почему вообще они встретились. Они говорили о французской политической ситуации. Возможно, Лаваль полагал, что у него есть шанс вернуться. «Не без некоторого злорадства, — писал Потемкин в дневнике, — Лаваль констатировал, что правительство Сарро переживает критический момент. Лаваль не считает, впрочем, что акция Гитлера непосредственно вызвана ратификацией франко-советского пакта. Этот пакт является для Гитлера только предлогом. Гитлер давно задумал нарушить режим рейнской зоны». Сейчас было подходящее время, чтобы начать действовать, полагал Лаваль. Франция и Великобритания не ладят, а Италия выжидает в изоляции, так как она злится из-за санкций Лиги. Кроме того, Франция сейчас переживает предвыборную кампанию, полную разногласий, которая мешает национальному единству. Очевидно, что Германия выигрывает еще один дипломатический поединок. Для Лаваля «национальное единство» означало развал Народного фронта, изоляцию коммунистов, нейтрализацию социалистов и перетягивание радикал-социалистов к правому сектору. Фланден и Поль-Бонкур в Лондоне слишком много на себя взяли. Лаваль считал, что ситуация ужасна, и он мог бы найти из нее куда лучший выход… ну конечно-конечно! «Лаваль остается неизменно верен своей идее — именно, что европейский мир невозможен без соглашения Франции и Малой Антанты с Германией». Было очевидно, что нужно ответить Лавалю, но Потемкин предпочел промолчать. Затем Лаваль заговорил о франко-советском пакте, похваставшись, как он его пытался уничтожить, чтобы у Гитлера не было больше повода для оправдания политики в Рейнской области. Дебаты в Национальной ассамблее прошли бы лучше, добавил Лаваль, если бы советское правительство не вмешивалось во внутренние дела Франции. И снова Потемкин не стал возражать. Потому что какой смысл? Они уже много раз обсуждали эту тему ранее, а Лаваль уже не был у власти[1281].

18 марта Потемкин встретился с Манделем, и у них состоялся совсем иной разговор. Мандель кратко рассказал, что произошло во французском кабинете после ввода вермахта в Рейнскую область. Снова говорили о том, чтобы отправить франко-советский пакт в Гаагский суд. 13 марта Эррио отправился на встречу с Сарро и говорил там «патетически» о необходимости избежать войны и убедить Гитлера принять гаагский арбитраж. Отчет Потемкина об этом разговоре и сейчас больно читать. Мандель считал эти предложения неприемлемыми и «практически опасными». Потемкин согласился, но в целом отметил, что в Москве плохо отнесутся к арбитражу в Гааге, и Сарро, и Фланден должны это прекрасно понимать. Это будет расценено как неверность по отношению к СССР. С задержкой ратификации и «неслыханным тоном парламентских дебатов» в Палате депутатов раздражение в Москве может достичь такого уровня, что приведет к «радикальным решениям» в отношении пакта о взаимопомощи. По данному вопросу Потемкин и Мандель сходились во мнениях. Мандель тут же позвонил Сарро и сообщил ему, что встречается с Потемкиным. Сарро ответил, пусть он зайдет к нему.

Урегулировав этот вопрос, стороны продолжили разговор. Было принято решение провести мобилизацию, сказал Мандель, в ожидании ввода немецких войск в Рейнскую область. Британское правительство было об этом проинформировано 3 марта. Он имел в виду то сообщение, которое Фланден передал Идену в Женеве в тот же день. Тем не менее, когда пришло время действовать, кабинет спасовал. Французское верховное командование отказалось взяться за оружие. В результате момент был упущен, и «Гитлер пожал все плоды таких колебаний». Мандель добавил, что «известно, что немцы боялись ответной мобилизации французов и готовы были ретироваться при первых ее признаках. Они входили в зону, как во вражескую страну, оглядываясь и пугаясь каждой тени». Как видно из отчета Потемкина, Мандель «клеймит малодушие, проявленное правительством и высшим командованием в этот критический момент». Полпред писал: «Несмотря на суровое осуждение, которому Мандель подвергает французское правительство и высшее командование, он не считает положение окончательно проигранным. По мнению Манделя, в общественном мнении Франции нарастает все большее возмущение предательством англичан и озлобление против немцев. С течением времени эти настроения должны еще усилиться. Бесспорно, что Франция не хочет войны. Но видя, что на нее наступают и что на силу приходится отвечать только силой, страна в конце концов может потерять терпение, и тогда Германия увидит перед собою настоящую Францию. Мандель уверен, что с этой Францией окажется и СССР»[1282].

Это были сильные и трогательные слова. Потемкин видел, как эмоционально говорит Мандель, и хотел донести его слова до советских дипломатов, чтобы коллеги поняли, что во Франции есть сильные и решительные лидеры. Однако французскому правительству понадобится больше таких Манделей, чтобы убедить скептиков в Москве в том, что Франция может быть действительно надежным союзником. Конечно, парадоксально то, что французское верховное командование не считало СССР союзником и в докладах удваивало общее число немецких солдат, чтобы запугать политиков и помешать им что-либо предпринять в связи с вводом немецких войск в Рейнскую область. На следующий день, 19 марта, Потемкин встретился с Сарро. В основном они обсуждали гаагскую инициативу. Она сильно беспокоила Потемкина, и было понятно почему, но Сарро пытался его убедить в том, что Гитлер все равно на нее не согласится. Даже британцы были не в восторге от этой идеи, так как не хотели давить на Гитлера. Теперь это был их любимый припев: «Боже, нам нельзя злить господина Гитлера». Затем стороны начали обсуждать другие темы. Сарро заверил Потемкина в приверженности Франции пакту о взаимопомощи, с учетом того, насколько важную роль СССР играет в гарантии коллективной безопасности в Европе и на Дальнем Востоке[1283]. Поскольку Великобритания и Франция отказались решительно противостоять вторжению Гитлера, заявления Сарро представляли сомнительную ценность для Москвы.

В тот же день, 19 марта, в Лондоне Франция и Великобритания достигли своего рода соглашения. Это был «решающий день», по словам покойного академика Дюрозеля [1284]. Британцы заняли вялую позицию по всем французским идеям, так что в итоге ничего не осталось, кроме британских гарантий Франции и Бельгии и переговоров на уровне штабов. Эти переговоры не стоили и ломаного шиллинга — британцы пообещали предоставить две дивизии без уточнения, как их можно использовать. Тут Великобритания была неумолима. Две дивизии, и все. Или так, или никак. Таким образом, британцы были жесткими с союзниками и слабыми с врагами. Даже Ванситтарт посчитал необходимым предупредить министра иностранных дел, что двух дивизий будет недостаточно. «Ни один француз или бельгиец никогда не согласится с тем, что они будут вести сухопутные бои, а мы для нашего удобства ограничимся воздухом и морем»[1285]. Да, дело обстояло именно так, и Ванситтарт еще будет об этом говорить, но бесполезно, так как в 1939 году дивизий по-прежнему было всего две. Консервативное правительство отказывалось изменить сбалансированный бюджет и повысить расходы на оборону. Это решение чуть не привело Великобританию к поражению в 1940 году. Но это уже другая история, и мы о ней поговорим попозже.

Тем не менее Литвинов отправил из Лондона в Москву телеграмму, в которой сообщил, что удалось достичь договоренности. Фланден и остальные рассказали ему подробности. Больших результатов добиться не удалось, и французы «грешат в сторону оптимизма»[1286]. Через два дня Литвинов запросил у Сталина инструкции. В соглашении все еще говорилось о Гаагском суде. «Эта злополучная идея исходила от французов, и ее горячо поддерживали Эррио и как французские, так и английские пацифисты. Поэтому против нее трудно было бороться здесь». Литвинов отметил, что были и другие проблемы. В Восточной Европе не говорили о безопасности. «Попытаюсь это исправить, — писал он Сталину. — Они, однако, будут спрашивать, чего мы добиваемся конкретно от Гитлера. Можно вновь выдвинуть идею взаимного гарантирования нами и Германией Балтийских государств, но на это Гитлер не пойдет. Англичане и французы скорее поддержали бы идею советско-германского пакта о ненападении»[1287]. Тут читатели могут в первый раз увидеть упоминание советско-германского пакта о ненападении. Забавно, что изначально идея принадлежала британцам и французам. Конечно, обстоятельства в 1936 году сильно отличались от того, что будет происходить через три года. Тем не менее эта фраза из телеграммы Литвинова бросается в глаза.