Может, так и было до событий на площади Согласия, но вряд ли это стало возможно после них. «У меня перебывало немало людей, заклинающих нас доказать “Москве” зловредность тактики компартии, которая, де-мол, отвергая совместные действия с социал-демократией, способствует успеху фашизма… Выдерживая эту осаду, мы, конечно, объясняем этим людям, что они обращаются не по адресу и т. п.». Розенберг не мог похвастаться хорошими новостями о Радикальной партии, которая ранее была оплотом поддержки франко-советского сближения. Казалось, что партия распадалась, не было лидеров, сохранявших авторитет. Эррио не был исключением, о нем говорили, что он сдался[446].

Учитывая, что Москва всего несколько месяцев назад сменила политический курс в пользу Франции, отчет Розенберга точно не мог никого порадовать. Его посчитали достаточно важным, чтобы отправить Сталину, который подчеркнул в нем важные абзацы, в том числе описание политики французских коммунистов по отношению к «социальной демократии». Ее отменили в июле по просьбе французских коммунистов, когда коммунисты и социалисты решили выступить единым фронтом для противодействия фашизму во Франции. Это стало первым шагом на пути к организации Народного фронта в 1935 году, когда к коалиции присоединилась партия Радикал-социалистов, чтобы принять участие в борьбе на парламентских выборах в следующем году. Пойдут ли все эти изменения на пользу франко-советскому сближению, мы узнаем позже.

Мятежи, а точнее неудавшийся государственный переворот на площади Согласия, не могли не всплыть в разговорах между советскими и французскими дипломатами. Через неделю после формирования правительства Думерга Стомоняков встретил Альфана на дипломатическом приеме и ужине, организованном в честь польского министра иностранных дел Бека. Между ними состоялся разговор. «Он [Альфан. — М. К.] пригласил меня сесть <…> в сторонке на диване, и мы имели довольно интересную беседу», — писал Стомоняков. Они обсудили разные темы, а самое главное, французскую внутреннюю политику и влияние на внешнюю политику. Альфан сказал, что вряд ли французская политика изменится, но Стомоняков сомневался, поскольку министрами стали Тардьё и Барту. «Они еще более антигерманские [чем антисоветские. — М. К.]», — ответил Альфан. Думерг ранее в радиообращении высказался в пользу сближения. Стомоняков спросил о французском договоре с Германией. Многие люди в окружении Тардьё высказывались в его поддержку. Однако Альфан сказал, что это невозможно, учитывая, что министр иностранных дел — Барту. Стомоняков уточнил насчет Генштаба: ведь в нем были те, кто выступали против сближения с СССР, и те, кто был за соглашение с Германией. «Это верно, — ответил Альфан, — но они не решают дела, и Вейган настроен “неплохо” в отношении СССР». В окружении Вейгана, по секрету добавил посол, были те, кто сыграл большую роль в его назначении в Москву. Эти вопросы возникали постоянно, пока в Париже главенствовал Поль-Бонкур.

Затем Альфан пожаловался на «малые дела», такие как задержка отправки французской военной-морской миссии в Москву. В Париже тоже все двигается медленно, ответил Стомоняков и сослался на жалобы Довгалевского на Поль-Бонкура. Это было не совсем справедливо, и Альфан эмоционально ответил, что, честно говоря, бюрократический аппарат правительства и заинтересованные лица за его пределами сопротивляется сближению. С одной стороны, «наши капиталисты вас боятся». С другой, что не менее важно, правительство опасается советско-японской войны. Из-за слишком дружеских отношений с СССР Япония может захватить французские колониальные владения в Индокитае. У Франции нет способа их защитить. В связи с этим Альфан упомянул Леже. Другие, например Альбер Сарро, боялись распространения коммунизма в Индокитае[447].

Альфан мог бы также упомянуть сотрудников МИД. В начале января 1934 года Леже сказал, что Франция будет тщательно изучать вопрос вступления СССР в Лигу Наций и договор о взаимопомощи. Лига не была в приоритете. Главным способом укрепить франко-советские отношения был договор о взаимопомощи. Это «исследование» распространялось в январе политическим отделом МИД Франции. Его возглавлял Поль Баржетон, который выступал против сближения с Москвой. В отчете представлены юридические аргументы против взаимопомощи, то есть те же, что использовались против Локарнских договоров. Соглашение о взаимопомощи, которое Франция предлагала СССР, отменялось одним предложением. «Несомненно, по ошибке было сказано, что господин Поль-Бонкур предвидел подписание конвенции о взаимопомощи, в которую входила Франция». В отчете не уточняется, кто именно говорил такое про Поль-Бонкура, хотя, если почитать советскую корреспонденцию, становится понятно, что это наверняка был Литвинов. Далее говорилось, что «Рейнский пакт едва ли позволил бы нам [Франции. — М. К.] (не больше, кстати, чем Бельгии) оказать непосредственную помощь России». Кроме того, проблему представляла Япония. «Политическая обстановка во Франции» этого бы не позволила[448]. Разумеется, обстановку во Франции должны были оценивать политики, а не служащие МИД. А по сути, этот документ, датированный 26 января (на следующий день рухнуло правительство Шотана), убил на корню идею того, что было самым важным для советского правительства: договор о подлинной взаимопомощи для борьбы с гитлеровской Германией и Японией. Эту тему Литвинов и Рузвельт обсуждали в Вашингтоне. Видимо, служащие МИД добрались и до Поль-Бонкура, учитывая, как он в конце декабря начал отступать в разговоре с Довгалевским.

У советских чиновников оставались сомнения, хотя они, кажется, не поняли, что МИД Франции выступил против договора о взаимопомощи. Полковник Мендрас подтвердил то, что Стомоняков сказал Альфану. Советское правительство опасалось полного вовлечения в отношения с Парижем из-за французской политической нестабильности. Широко распространены были опасения, что к власти вернутся заклятые враги СССР. Это был кошмар Литвинова. «Нам об этом совершенно открыто говорили самые авторитетные источники, — подчеркнул Мендрас. — Несколько раз они высказывали озабоченность неожиданным исчезновением Пьера Кота». Мендрас заметил, что руководство страны наблюдало за недавними событиями в Париже, уделяя им особое внимание и испытывая некоторую тревогу[449].

Барту, видимо, слышал отголоски советских тревог, так как 24 февраля он пригласил к себе Довгалевского и заверил его в том, что открыт сотрудничеству. Он сказал Довгалевскому, что просто старается быть вежливым в отношениях с немецким послом, и не более того. Барту упомянул свое «сложное прошлое в Генуе [в 1922 году. — М. К.]», но дал недвусмысленно понять, что он поддерживает сближение, которое начали его предшественники. Помимо всего прочего, он упомянул технологический обмен в области ВВС. Разговор пришлось прервать, так как далее была назначена еще одна встреча с немецким послом, но тем не менее казалось, что это уже неплохое начало для нового министра[450]. Возможно, Альфан был прав насчет Барту.

Эррио также хотел успокоить Литвинова. Он написал личное письмо Альфану, предыдущему управляющему делами его кабинета, и попросил его передать Литвинову, что «хотя его коллеги по кабинету не находятся в той же стадии желания сближения с СССР, который они плохо знают, он, Эррио, будет защищать свои идеи с упорством». С точки зрения Эррио, Советскому Союзу необходимо было вступить в Лигу Наций. Литвинов ответил, что следующий шаг должно сделать французское правительство[451]. Это безусловно свидетельствовало о дурных предчувствиях СССР. Через несколько дней в Париже состоялось заседание Кабинета министров. Как отмечал Эррио, Барту сказал, что поддерживает улучшение отношений с СССР[452]. Однако это будет не так-то просто.