Итак, теперь все было сказано напрямую, и министр, что называется, взял быка за рога. Розенберг прекрасно понимал важность разговора Поль-Бонкура с Довгалевским, так как он добавил приписку к своему изначальному отчету:

«Когда я вчера набросал это письмо, я еще не знал содержание бесед тов[арища] Довгалевского с Бонкуром. Эти беседы являются несравненно более веским аргументом, чем все мои предположения. Они целиком подтверждают, что всякие промедления с нашей стороны обезоруживают сторонников сближения с нами. Я лично меньше всего являюсь сторонником того, чтобы вешаться на шею, но когда мы имеем дело с конкретными предложениями, нельзя их замораживать. Здесь происходит ожесточенная борьба различных тенденций и нам необходимо, когда это требуется, быстрее маневрировать»[375].

Крестинский быстро отреагировал на депеши Розенберга и написал, что они в Москве согласны с предложением Бонкура и готовы вступить в Лигу Наций. Что касается взаимопомощи, этот вопрос нужно обсудить. «Вопрос о взаимопомощи также считаем дискута-бельным… Можете… начать беседу с Бонкуром. Результаты сообщите»[376].

Довгалевский заболел, но тем не менее пригласил 1 декабря Поль-Бонкура в советское посольство. Теперь все торопились: и СССР, и Франция. Поль-Бонкур пообещал, что перейдет от общих вопросов к конкретике как по вопросу вступления в Лигу Наций, так и по поводу взаимопомощи. В основном он повторил то, что сказал Розенбергу в ноябре. Крестинский ответил, что Довгалевскому нужно сказать следующее: советское правительство выступает против перевооружения Германии, потому что оно представляет угрозу «для всеобщего мира»[377].

Политика СССР так резко изменилась в ноябре и начале декабря, когда Литвинов был за границей. На самом деле Политбюро уполномочило его вернуться из США на пакетботе и заехать в Рим, чтобы заручиться там поддержкой Муссолини в борьбе с Германией[378]. Крестинский дал подобные рекомендации Политбюро. Литвинов отметил, что, как ему кажется, ехать надо. Прошло три месяца после подписания советско-итальянского пакта о дружбе и ненападении. «Я лично думаю, — писал Крестинский, — что уклоняться от встречи мне не следует. Не надо задевать Муссолини. Италия будет играть теперь в международной жизни все более и более растущую роль. У меня крепнет убеждение, что с Германией отношения не наладятся. Тем более необходимо “дружить” с Италией»[379]. 10 ноября Политбюро одобрило рекомендации Крестинского, а в это время переговоры в Вашингтоне подходили к концу.

Теперь все вставало на свои места и оправдывало отказ СССР от рапалльской политики. Переговоры в Вашингтоне продвигались хорошо. Рузвельт и Литвинов обсудили взаимопомощь в борьбе с двумя возможными общими врагами. Островский и Розенберг сообщали хорошие новости из Парижа. В конце октября Мендрас сообщил, что советское руководство боится, что нацисты объединятся с японцами и выступят против СССР[380].

Литвинов встретился с Муссолини 4 декабря. Он сказал итальянскому лидеру, что советское руководство хотело бы сохранить хорошие отношения с Германией — это была стандартная позиция СССР. Но нельзя не обращать внимание на различные проявления немецкой враждебности, например на «Майн кампф» Гитлера и рассуждения о «расширении на восток». Сближение с Францией было необходимо, чтобы предотвратить заключение франко-немецкого союза, который мог образоваться для борьбы с СССР[381]. «Наши отношения с Францией, — писал Крестинский Довгалевскому, — начинают активизироваться по ряду направлений»[382]. Было 4 декабря. В тот же день Литвинов в Риме разговаривал с Муссолини. Тогда же Крестинский написал Довгалевскому письмо. Он был прямолинеен без всякого давления со стороны своего начальника. Если ранее в том году можно было заметить нюансы в позициях Крестинского и Литвинова, то сейчас все изменилось. «Мы решительно против увеличения германских вооружений, так как при внешнеполитической установке нынешнего германского правительства эти дополнительные вооружения рано или поздно обратятся против нас»[383]. Итальянское, польское и британское правительства, возможно, не будут возражать против перевооружения Германии. Даже во Франции не было единой позиции.

«Нам важно поэтому поддержать тех членов нынешнего французского правительства и тех кандидатов в руководители французского правительства в ближайшее время, которые являются противниками как сепаратных переговоров с Германией, так и увеличения германской армии. Такими политиками являются Бонкур и Эррио. Наше принципиальное согласие говорить о вступлении в Лигу Наций и заключить соглашение о взаимопомощи дает Бонкуру возможность в спорах со своими противниками в кабинете противопоставить более тесное сближение с нами предложению частично уступить Германии в вопросе о довооружении. Вот почему мы решили ответить положительно на предложение Бонкура».

После выхода Японии (в марте 1933 года) и Германии из Лиги Наций Крестинский добавил: «Мы стали бы играть в Лиге одну из руководящих ролей и могли бы, в известной степени, использовать Лигу Наций в интересах своей безопасности». Следовательно, советское правительство должно предложить США вступить в Лигу в то же время. Это идея лично Крестинского. Не слишком привлекательное предложение для Вашингтона, но в целом хорошая идея. Тогда Крестинский сделал важное заявление: «Если же наше согласие вступить в Лигу Наций окажется недостаточным для противодействия росту направленных против нас германских вооружений, мы готовы сделать дальнейший шаг и пойти на непосредственное соглашение со всеми противниками германской экспансии». Крестинский предупредил, что в Москве не обсуждали подробно этот вопрос и что в его письме содержатся в основном его «личные комментарии» к директивам Политбюро, которые Довгалевский получил в телеграмме[384].

В Москве полагали, что действовать надо незамедлительно, особенно с учетом того, что на этом настаивал Поль-Бонкур. Розенберг рассказал об ухудшении внутренней ситуации во Франции. Росли панические настроения, а также «тенденция к диктаторству». Из-за инфляции, дефицита бюджета и девальвации франка возникала правительственная нестабильность. Что касается внешней политики, то тут «тенденция Эррио» соперничала с «тенденцией Даладье». Розенберг уже говорил, что Даладье склоняется к тому, чтобы пойти на уступки нацистской Германии: «[Андре] Франсуа-Понсе [французский посол в Берлине. — М. К.] якобы уже месяца три тому назад выдвинул фантастически звучащее предложение о негласной встрече между Гитлером и Даладье на франко-германской границе, причем каждый из них должен вылететь на аэроплане к месту встречи».

Розенберг не сказал этого в открытую, но он имел в виду, что Даладье становится слугой Гитлера в Париже, и это произойдет, даже если встреча, предложенная Франсуа-Понсе, не состоится[385].

Вот в такую московскую «атмосферу спешки» вернулся Литвинов. Теперь, когда он в США добился дипломатического признания СССР, его авторитет и престиж взлетели до небес. Нарком несся вперед на всех парусах. Вскоре после его возвращения в Москву он сказал Альфану, что «глубоко привержен» идее сближения с Францией[386]. Литвинов хотел отдельно обсудить Лигу Наций, но Поль-Бон-кур настаивал на объединении этого вопроса с взаимопомощью. Что касается последнего пункта, Поль-Бонкур предлагал ограничиться Бельгией, Францией, Чехословакией, Польшей, СССР, Прибалтикой и даже Финляндией. Или же как-то сочетать эти страны, но Франция и Польша должны участвовать обязательно[387]. Это было 15 декабря 1933 года. Через четыре дня Литвинов сделал официальное предложение Политбюро. Он написал Сталину и рассказал ему про недавние предложения Франции по пакту о взаимопомощи, направленному против Германии. Поль-Бонкур поднял этот вопрос в октябре. «Я обещал ему, конечно, подумать, поговорить об этом в Москве и сообщить ему наши соображения». Французы не дождались ответа Литвинова, и 26 ноября Поль-Бонкур снова поднял этот вопрос в разговоре с Довгалевским. Он сказал, что Франция не может подписать договор о взаимопомощи, если СССР не вступит в Лигу Наций. Тогда Литвинов рекомендовал различные шаги Сталину. И он положительно отреагировал на инициативу Поль-Бонкура.